Приехав в Бухарест, я не узнал города. Бухарест всегда был красивым, ярким, веселым городом, где жизнь кипела ключом. Теперь же я попал в унылый серый город. В атмосфере витал страх — ой, что же с нами будет? Слухи ходили самые разные, но все они были мрачными.

Мама встретила меня с огромной радостью. Я писал ей из Крыма, старался как мог успокоить, объяснял, что сижу в штабе, далеко от передовой, но она все равно волновалась. А накануне моего приезда увидела меня во сне, и то был вещий сон. Чувствовала она себя сносно. Болезнь ее была такого рода, что временами обострялась, а временами утихала, и всякий раз, как она утихала, мы надеялись, что мама выздоровела, что впредь все будет хорошо. Но наставал день — и все начиналось заново… Но тогда, весной 1944 года, у мамы все было хорошо.

Я рассказал о том, что Верочка с семьей остались в Либлинге в ожидании разрешения на проживание в Бухаресте. Просто так получить разрешение было невозможно. Но я собирался закончить развод с Зиночкой, уладить все формальности, затем привезти Верочку в Бухарест, сразу же зарегистрировать наш брак и на этом основании получить разрешение для нее и всех ее родственников. Зиночка, на мое счастье, оказалась в Бухаресте. Она по-прежнему держалась со мной холодно и не позволила увидеться с Игорем. Развод мы оформили. «Что будет дальше?» — спросил я ее, когда мы вышли из канцелярии. Я имел в виду — как мы станем вести себя в будущем? Когда она разрешит мне увидеть сына? Сколько она рассчитывает получать от меня в месяц? Много было вопросов. Мне хотелось сразу же обо всем договориться, чтобы впоследствии избежать лишних хлопот. Но Зиночка окинула меня презрительным взглядом и сказала: «Дальше ничего не будет. У нас уже ничего не будет. Мы — чужие друг другу люди. Я и Икки вычеркнули тебя из нашей жизни. Прощай навсегда». «Ты уверена, что вправе решать за Игоря? — спросил я. — Ведь ему уже 12». «Я ничего не решала, — ответила Зиночка. — Это ты решил за всех!» В ее ответе не было логики, одни только чувства. Поняв, что сейчас в ней говорят только обида и злоба, я поспешил уйти. На следующий день я уехал в Либлинг за Верочкой. Привез ее в Бухарест, и мы тотчас же зарегистрировали наш брак, но разрешения для ее матери и братьев мне получить не удалось. Я пытался получить его и через примарию, и через военных, но всюду слышал одно и то же: «Ваша жена может оставаться с вами, а ее родственники пускай живут там, где жили». Дело не удалось решить и при помощи взятки. Мне объяснили, что Бухарест наводнен беженцами с Востока (Красная армия уже заняла Северную Бессарабию и Западную Молдавию)[87] и выдача разрешений строго контролируется. Жене можно жить с мужем, а ее матери и братьям — нет, и с этим ничего поделать невозможно. Видя мое смятение, мой отчим попытался помочь мне через знакомого чиновника в примарии, но и у него ничего не вышло.

Обстановка в Бухаресте в то время была очень напряженной. Без документов шагу нельзя было ступить. Город был наводнен жандармами и солдатами. Нечего было и думать о том, чтобы привезти Верочкиных родных в Бухарест без разрешения, их бы арестовали прямо на вокзале. Я чувствовал себя очень неловко. Почему-то я был уверен в том, что после регистрации брака с Верочкой разрешение для ее родных я получу без труда. Это же логично. Жена при муже, ее мать и младшие братья при ней. И вот теперь получалось так, что мать с братьями застряли в Либлинге, где они, по сути дела, тоже не имели права находиться. В любой момент их могли отправить дальше на запад. На восток уже некуда было отправлять, поскольку Одесса уже была занята советскими войсками[88]. Говорили, что немцы сгоняют гражданских лиц на строительство оборонительных сооружений и что несчастным людям приходится работать в ужасных условиях.

В Либлинге в основном проживали немцы, и Верочкины родные снимали комнату у немецкой четы, сын которой пропал без вести на Восточном фронте в 1942 году. Это обстоятельство сильно беспокоило нас с Верочкой. Мы боялись, что хозяева могут из ненависти ко всем русским причинить какое-нибудь зло своим квартирантам. Переехать в другое место не было возможности, поскольку Либлинг наводнили беженцы и свободного жилья там не было. То, что мы смогли найти пристанище сразу же по приезде в Либлинг, иначе как чудом и не назвать.

Я поехал в Либлинг. Объяснил положение Верочкиной матери, которая уже официально стала моей тещей, оставил ей денег, заплатил за жилье вперед, переговорил с хозяевами. К счастью, у квартирантов с хозяевами установились хорошие отношения. Верочкина мать покорила хозяйку тем, что сшила ей платье и не взяла денег за работу, а старший брат Верочки Георгий помогал по хозяйству — колол дрова и делал другую тяжелую работу. Хозяева заверили меня, что оставят квартирантов у себя столько, сколько будет нужно. Облав в Либлинге не проводили, только на вокзале проверяли у всех документы. Если не выходить из дому, то можно было не опасаться неприятностей. Пообещав приехать за ними при первой же возможности, я вернулся в Бухарест. «Берегите Верочку, она же совсем еще дитя», — сказала мне на прощание теща.

К огромному моему сожалению, между моей мамой и Верочкой не установилось таких сердечных отношений, как между мной и Верочкиной матерью. Мама считала, что Верочка меня не любит, а вышла за меня замуж только по расчету. Я пытался переубедить ее, но не сумел. Если старый человек что-то себе внушит, так внушит крепко-накрепко. Я надеялся, что, познакомившись с Верочкой, мама изменит свое предвзятое отношение к ней, но и этого не произошло. Мама, сносно чувствовавшая себя в то время (я уже писал об этом), встретила Верочку, лежа в постели. Она жаловалась на то, что ей вдруг стало плохо. Я догадался, что болезнь всего лишь предлог для того, чтобы поменьше встречаться с Верочкой. Это меня сильно расстроило. Я ожидал другого. У меня в тот момент не было денег на съем жилья, поэтому нам приходилось жить всем вместе. Я бесконечно благодарен моей сестре Валечке за то, что она окружила Верочку заботой и всячески старалась сделать так, чтобы Верочка чувствовала себя как у мамы дома. У Валечки был постоянно болевший маленький сын Павлик, она беспокоилась о муже, который служил в армии (слава богу, что в тылу), но при всем этом Валечка всегда улыбалась, была веселой и Верочке было с ней легко. Жаль только, что Валечка жила отдельно и бывала у нас не каждый день. Отчим мой тоже отнесся к Верочке хорошо. У него такой характер, что к молодым красивым женщинам он плохо относиться неспособен. Я даже услышал однажды, как он выговаривает маме: «Маша, зачем ты так себя ведешь? Только всех расстраиваешь, а в особенности Петьку. Приятно ли ему видеть, как ты относишься к его жене? Опомнись!» Что отвечала мама, я не расслышал, но, по-видимому, возражала, поскольку следующими словами отчима было: «Ну, как знаешь!» Я и сам несколько раз пытался поговорить с мамой о Верочке, но она отвечала мне одно и то же: «Со стороны, сынок, виднее». Свою болезнь мама превратила в орудие шантажа. Если я говорил то, чего ей не хотелось слышать, она сразу же ссылалась на плохое самочувствие. Из-за маминого поведения дома была тяжелая атмосфера, которую ни я, ни Валечка, ни отчим не могли рассеять. Верочка держалась молодцом, но однажды во время прогулки вдруг разрыдалась — ну почему же твоя мама меня не любит, ведь я так стараюсь ей понравиться? Что я мог на это ответить? Только одно — ничего, придет время — и полюбит. Но мама до самой смерти так и не полюбила Верочку. И Верочке, и мне пришлось смириться с этим. Когда мы стали жить отдельно, все упростилось. Отношения между мамой и Верочкой свелись к редким встречам, во время которых обе стороны делали политес[89]. Я надеялся, что появление внуков смягчит мамино сердце (Игоря она очень любила), но, к сожалению, внуков мама так и не увидела. Обстоятельства, в которых оказались мы с Верочкой, препятствовали и до сих пор продолжают препятствовать появлению у нас детей. Для того чтобы обзаводиться потомством, нужна определенность, которой у нас пока еще нет. Но я верю, что скоро все устроится.