Деньги были упакованы и отправлены с просто неприличной поспешностью. Александр часами продумывал свой туалет. В итоге он остановился на черном бархате с золотой отделкой, сапогах из лучшей испанской кожи, мече и кинжале, намереваясь показать себя не только любовником, но и солдатом. Встреча состоялась после заката. Он оседлал своего белого жеребца, подъехал к городским воротам и принялся ждать, готовый обрушить на Джулию праведный гнев и доказать свое всевластие, однако в конце концов его страстное нетерпение, слезы в ее глазах и улыбка на лице, когда она кинулась на землю к его ногам, решили дело. Ночь Джулия провела в постели папы.

* * *

Проснувшись на следующее утро, Александр был готов завоевать хоть весь мир. Весьма кстати, ведь французский король теперь категорически требовал беспрепятственного прохода через папские земли. Послание от него передал не кто иной, как старый союзник Александра и вице-канцлер кардинал Асканио Сфорца.

По крайней мере, у Сфорца хватило ума показать, что ему неприятна сложившаяся ситуация.

– Сожалею, что до этого дошло, ваше святейшество. Я не хотел…

– Разумеется, вы не хотели. Если вы желаете исповедаться, вице-канцлер, знайте, я всегда готов найти для вас время.

Живот папы обтягивал бархат с отделкой из горностая, кольцо рыбака плотно сидело на упитанном пальце.

Сфорца нервно переминался с ноги на ногу. Ему оставалось лишь следовать указаниям своего брата, но напряжение возрастало. Если все пойдет по плану, если французы возьмут Рим, будет сформирован всеобщий совет по смещению папы и, возможно, на трон посадят его самого, хотя все знают, что настоящая власть перейдет к делла Ровере. Тревога его росла пропорционально предвкушению.

– Откровенно говоря, с вашего ли позволения или без него, но французы захватят Неаполь. Будет лучше, если вы согласитесь с требованиями короля.

– И кому же от этого будет лучше? Королю? Мне? А может быть, вам? Боже всемогущий, Асканио, постыдитесь! – Александр встал во весь рост, возвышаясь над своим прежним союзником; его голос громом отражался от стен и проникал в коридор через закрытую дверь. – Вы избраны кардиналом и вице-канцлером и должны оставаться верны Ватикану, а не кучке французских захватчиков. Может, я и выгляжу в глазах сплетников коррумпированным испанцем, но видит Бог, я сейчас куда более итальянец, чем те, кто предает Италию, и я не позволю чужим войскам опустошить эти земли. Так и скажите своему новому хозяину.

Асканио оставался непоколебим.

– Я пришел за ответом. Теперь я услышал его.

По зову папы дверь с шумом открылась. В комнату высыпали вооруженные до зубов гвардейцы.

– А впрочем, я отправлю к нему кого-нибудь другого. Вы более не угодны нам в качестве кардинала. Отправляйтесь в свой дворец и надейтесь, что кто-нибудь однажды не забудет спасти вас.

К папе снова вернулся бойцовский задор. Жаль только, что у него не было армии. В середине декабря, когда французы вошли на папские земли, Вирджинио Орсино, нанятый в качестве предводителя неаполитанской армии и владеющий огромными замками в Ангиларе и Баррачано, расположенными как раз по пути в Рим, открыл свои ворота врагу без единого выстрела. По общему мнению, подобная капитуляция не могла быть расценена иначе как предательство.

Лукреция никогда не жила у моря, и теперь оно постоянно удивляло ее, меняя цвет и настроение. Широкая лента воды, рядом с которой она выросла – река Тибр – тоже преображалась от сезона к сезону. Она разливалась весной, а летом текла лениво и неспешно, но не шла ни в какое сравнение с морем. Здесь поверхность воды в один день менялась с серебристо-серой на небесно-голубую, вдруг становясь черной, а в зависимости от ветра могла выглядеть плоской как стол либо пениться высокими волнами. Море приветствовало ее каждое утро, стоило лишь открыть ставни на втором этаже герцогского дворца. Оно вечно шумело где-то поблизости, и порой казалось, что ее настроение напрямую связано с ним.

Они прибыли в город в разгар сильных весенних штормов. Ливнем смыло все украшения, подготовленные в честь приезда молодоженов, и на скользких дорогах мокли сорванные гирлянды цветов. Но люди, которые все же пришли поприветствовать их, скандировали ее имя, и Лукреция была им за это весьма благодарна. Они так промокли, что когда достигли дворца и без сил свалились с лошадей прямо в потоки воды, то расхохотались. На следующие несколько дней герцогские покои превратились в прачечную: промокшую одежду развесили у каминов, от нее вверх поднимался пар. Она никогда в жизни не сталкивалась с таким приключением и, став теперь герцогиней, считала, что если наперекор всем невзгодам смеется она, то все другие подхватят.

Вышло солнце, и весна сменилась летом. Пезаро, маленький очаровательный городок – если, конечно, вам не приходится голодать на улице – открыл свои объятья новой правительнице, которая, как любимица папы, могла привнести в него лишь благополучие и достаток. Диалект Романьи отличался от римского, и порой Лукреция едва понимала, о чем ей говорят, однако склоняла голову и улыбалась так искренне и мило, что люди охотно впустили ее в свои сердца.

Спавший вот уже несколько лет дворец вновь вернулся к жизни. Как и представлял себе Джованни, пиры, представления и концерты снова загремели в его стенах, и гости из предместий и соседних городов потянулись в Пезаро, чтобы взглянуть на удивительную пару: дочь и любовница папы, вторая даже красивее первой, обе одеты по последней моде. Даже самая известная модница из местной знати – Катарина Гонзага с репутацией соблазнительницы и нарядами от самых именитых портных Милана и Венеции, обнаружила, что не выдерживает конкуренции: одежды римских красавиц были пошиты из парчи всех цветов радуги и отличались смелыми декольте, а молочно-белая кожа и небесно-голубые глаза Катарины меркли перед знойной красотой смуглой Джулии Фарнезе. Из Пезаро в Рим полетели письма с красочным описанием их триумфа в обществе и подробным рассказом о плюсах и минусах деревенской жизни. Чем больше они писали, тем больше хотел знать папа. Ах, как же он скучал по своим любимым девочкам!

Разумеется, Лукреция тоже скучала по семье: свои молитвы она в первую очередь посвящала родителям и братьям, и часто именно о них болело ее сердце. Впрочем, став герцогиней, она познала новые ипостаси счастья: быть любимой и одновременно пользоваться определенной свободой. Борджиа в ней мирно сосуществовала с просто Лукрецией – молодой женщиной со своими чувствами и желаниями.

В те дни расцвел даже Джованни. Охотник, принесший домой добычу, которой грех не гордиться, он научился получать удовольствие от того, чем обладал, а не оглядывался постоянно через плечо, опасаясь, как бы это не отняли. Несмотря на то, что во дворце, как и подобает герцогу и герцогине, у них были отдельные покои, вначале он приходил к супруге по ночам довольно часто, и они занимались любовью – возможно, слегка поспешно и немного неуклюже, зато это не доставляло ей боли, а он получал такое очевидное удовольствие, что она временами и сама испытывала душевный подъем. После он лежал рядом с ней и называл ее ласковыми именами, а она думала, что замужняя жизнь оказалась в конечном счете не такой уж плохой, хотя порой в голову ей и приходили слова Чезаре о других мужьях, которые у нее еще будут.