— Это значит, командир, что ни сегодняшний, ни завтрашний дни уже не имеют никакого значения, — огрызнулся я. — Это значит, что под теменем, кроме пера, мозгов у тебя тех нету, которыми что-либо можно понять.

Капитан от неожиданности гукнул и приподнялся. Взор стал жесток, остер и пронизывающе холоден. Хохолок поднялся вертикально, зоб расперло.

— Хамишь? Ва-вва… — прожужжал он в точности так, как разговаривали у нас дома тетерева перед серьезными переменами в своей личной жизни. И вырост на шее затрясся. — Спрашиваю, хамишь, спрашиваю?

— Хамлю, — отозвался я совершенно спокойно. — И особо не переживаю. А ты взволнован? Ты человек или птица, капитан? А чего нервничаешь? У тебя линька? Или плановая любовь? Нет, тебе просто приказали доставлять товарищу Тору вепайян. Дали работу. По вепайянам. Никого не волнует, что ты о них думаешь и что они думают о вас. Ты работаешь по вепайянам, а не по философии. Но если ты нарушишь приказ и повредишь меня, у тебя будут проблемы.

В такой ситуации надо бы держать язык за зубами, но из меня плохой дипломат, особенно если я раздражен и вижу, с кем имею дело.

Тут сидела какая-то курица в бронежилете и со шпорами на ногах, изображала из себя капитана и рассуждала о человеческих отношениях. В этот миг меня охватили гнев и отвращение к невежественности и жестокости этих людей. Кроме того, судя по отрывочным сведениям, полученным от Дануса, а также по реакции охранника, который так и не осмелился нас убить, думаю, что я был недалек от истины. Наверняка офицер превысил бы свои полномочия, не доставь пленника в целости и сохранности из-за того, что тот ему нагрубил. И как тонко, заметьте, нагрубил. Состава для возбуждения дела по хамству, пожалуй бы, не набралось. Я, конечно, понимал, что рискую, и с любопытством ждал, какова будет его реакция на мои слова. Реакция оказалась положительной. Капитан поглядел желтыми гвоздочками, как побитая собака, и удовлетворился тем, что оставил за собой последнее слово.

— У кого будут проблемы — посмотрим, — ляпнул он и расправил свою бумаженцию, над которой застыл с изучающим видом. Тростник между пальцами всунул, окунул в черную жижу. Записывать, что ли, собирался? Так он еще, выходило, был и писатель… Спросил, моргнув три раза и обращаясь к Камлоту: — Работаем по вепайянам. Вы взяты в плен. Определяемся. Как тебя зовут? Зовут, определяемся, как?

— Камлот из рода Зар, — ответил мой друг.

— Профессия?

— Охочусь, бывает. А бывает, и нет.

— Я спрашиваю не о том, что бывает, — вставил он, машинально пригладив голову, заросшую, как оказалось при ближайшем рассмотрении, кроме пучка перышек еще и слабеньким, тонким пухом. — Я спросил доходчиво, профессия, спросил.

— Пиши «резчик по дереву».

— Очень перспективная профессия. Нам нужны по дереву. И по кости. Особенно по кости нужны. Костей стало много, резать некому. А охотников своих завались. Ты вепайянин? Спросил, из Вепайи, спросил?

— Да.

— Из какого города?

— Из Куада, — отвечал Камлот.

— Работаем по вепайянам дальше. Ты кто? Ва-вва…

— Карсон из рода Нейпир, — отрубил я, используя амторианскую формулировку. — Пиши «гость вепайянин из города Куада».

— Не командуй, — сказал он. — Вижу, что гость. Местные не хамят. У них воспитание, генофонд. Ты прибыток. И у нас тоже будешь гостем. У нас много гостей в трюме. Гостят все. А по профессии кто?

— Морская пехота, говорил уже, — ответил я по-английски с американским произношением.

— Я думал, это твоя страна, — буркнул он воздушным пузырем под горлом.

— Чем ты думал, когда это подумал? — осведомился я и, увидев, что капитан крепко сосредоточился, не умея дать достойный отпор, еще усугубил: — С чего ты это взял? С чего, спрашиваю, взял? Ладно. Пиши в графе «профессия». Мор-ска-я пе-хо-та. То же, что летчик. Только наоборот. Оборотно. Или пиши просто «летчик наоборот». Обороты делаю… — я покрутил пальцами в воздухе. — Пролеты…

— Кто, кто? — переспросил он. — Интересная у тебя работа. Я про такую первый раз слышу, — он попытался произнести это слово и записать его в книгу, но не смог этого сделать, так как у амторианцев нет многих гласных звуков и они даже неспособны их произнести. По-амториански эти два слово писались бы так: «ол-от-оч-ик об-ор-от». В конце концов, чтобы скрыть свое невежество, курица-капитан записанное в книгу перечеркнул и перенаписал что-то, вроде бы просто «наоборот», а потом опять посмотрел на меня. — Обороты делаешь? Ты врач?

— Да, в пролете, — ответил я. — И грач, и пролетчик. И лечу таких, как ты. Лечу регулярно. И летал в прошлой жизни.

— Как летал?

— Хорошо летал, командир. Мне лично нравилось.

— Чем? — он внимательно выкинул свои желтые гвоздики на мои плечи, на мою грудь, на голубоватое пятно, оставшееся от падения. — Чем ты это делал? Спрашиваю, летал, чем летал, спросил? Это грудная мозоль? Ты на нее опираешься, когда спишь?

— На что я опираюсь, когда сплю, папаша, тебе лучше не знать. Не то сам спать перестанешь, будешь своих куриц стеречь.

Капитан глядел долго, все осмыслял. Но тоже оказался в пролете. Так и не понял, какое отношение ему неизвестные курицы имеют к этому припухлому синяку. Пока офицер делал запись в своей бумаженции, я скосил глаза на Камлота и подмигнул ему. Камлот улыбался. Наверное, его никогда в такой непринужденной и радостной обстановке не брали в плен.

— Уведите их, — провозгласил капитан голосом министра культуры и образования. — Внимательно следите за этим, он силен в морской пехоте, летает через пролеты, значит, развяжет любой узел. И может это сделать прежде, чем покажет нам, какой из него врач.

Под насмешки и брань матросов нас провели на главную палубу.

Там я обнаружил анганов с распушенными хвостами, важно разгуливающих по палубе, ну чисто святые братья, несущие свет миру. Заметив нас, они стали показывать на Камлота длинным и кривым… будем считать, что ногтем. Потом — на меня. Показывали и рассматривали так, словно мы были мачтами городского освещения среди дикой пустынной степи. Я слышал, как они говорили матросам, что «тот» одним ударом меча убил целого басто, а «этот» — положил на капитана. Это вызвало у них уважение, что вполне понятно: басто был мальчиком крупным, а на капитана еще никто не клал.

Нас привели к открытому гостевому люку и приказали спускаться в темный, душный трюм, в котором уже мариновалось несколько других гостей.

Среди них находились, конечно, и тористы, осужденные своим старшим товарищем Тором за нарушение дисциплины, но в основном гостевали такие же пленные вепайяне, как мы, дисциплинированные. Стоило нам спуститься, один из них узнал Камлота и окликнул его: