Все эти обстоятельства будут подробным образом разобраны, а сейчас я приведу слова Шавельского, который свято верил в «распутинщину», как и почти все видные представители нашей общественности.

«В данное время на Руси было как бы два правительства: одно – Ставка, во главе с генералом Алексеевым и частью примыкавших к нему министров; другое – Царица, Распутин, Вырубова и множество тянувшегося к ним беспринципного, продажного, искавшего, чем бы поживиться, люда. Царь был посредине. На него влияла и та, и другая сторона. Поддавался же он тому влиянию, которое было смелее, энергичнее, деспотичнее» (о. Г. Шавельский).

Это классический образчик того, что писали, о чем говорили, судили, рядили, злопыхательствовали везде и повсюду. Вот это-то как раз и нужно было подлинным «темным силам», которые сидели в Думе, в Совете министров, заседали в «ложах» (не театральных, конечно) и по старому, веками испытанному рецепту готовили гибель ненавистного им Русского Самодержавия. Это был хорошо подготовленный и сыгравшийся оркестр: Дума, министры, послы, императорская фамилия, пустое и ничтожное «великосветское» общество, толстосумы, финансирующие большевиков, салоны литературные и общественные и… втягивающиеся в эту свистопляску высшие военачальники.

Влияние Циммервальдской конференции в России. Оппозиция Думы. «Земгор». Военно-промышленный комитет

В августе 1915 года, помимо смены Верховного командования, произошло еще два важных события, которые способствовали приближению рокового «февраля». Первым из них была так называемая Циммервальдская конференция, названная по имени швейцарского городка Циммервальда. 23 августа там собралась конференция представителей социалистических партий. Представителями от России были большевики (Ленин и Зиновьев), меньшевики (Мартов и Аксельрод), эсеры (Натансон и Чернов) и от группы «Наше Слово» – Троцкий. Радек был представителем «Польши». Продолжавшаяся четыре дня конференция вынесла осуждение «императорской» войне и объявила борьбу за немедленный мир. Ленин настаивал на превращение войны в гражданскую, воспользовавшись тем, что под оружием находятся десятки миллионов «пролетариев». Результаты этой резолюции были чрезвычайно значительны: все социалисты и симпатизирующие им круги ухватились за этот лозунг. И хотя циммервальдская резолюция была запрещена во всех воюющих странах, она быстро стала повсюду известной, включая Россию. Она дала сильный толчок революционному движению среди рабочих и примыкающей к ним полуинтеллигентской среде.

В одно и то же время (25 августа) был образован в Государственной Думе прогрессивный блок. (Неправда ли, какое интересное совпадение!) В этот блок вошли «кадеты», прогрессисты, левые октябристы, земцы-октябристы, центр и прогрессивные националисты. Целью этого блока была борьба с правительством, или, точнее и правильнее, с Верховной Властью, т. е. еще более точно – уничтожение существующего строя и замена его конституционным (на западный образец) строем. Выражаясь юридическим термином, целью блока был государственный переворот. Программа блока обсуждалась долго. Основными положениями были – война до победного конца и приведение власти в «соответствие» с требованиями «общества». И тут и выступило сразу, что образованные для «помощи армии» военно-промышленный комитет (Гучков), «Земгор» (кн. Львов) и другие «общественные организации» и были тем «обществом», которое требовало для себя власти. Но прогрессивный блок и примыкающие к нему выше поименованные организации считали себя выразителями политической воли страны. Опять появилось на сцену требование «широкой» политической амнистии и возвращение всех административно высланных; польская автономия и отмена ограничений в правах евреев также входили в программу блока. Затем заговорили о «министерстве доверия», и наконец Гучков от военно-промышленного комитета в резком письме к И.Л. Горемыкину потребовал ухода правительства. «Письмо и по тону и по существу столь неприлично, что я отвечать не намерен», – заявил Горемыкин в Совете министров, который это заявление одобрил.

Лидер правых Н.Е. Марков заявил, что блок этот не красный «ибо красные определенно кровавого цвета в него не вошли… Его правильнее назвать желтым блоком». «Не желтым, трехцветным», – возражал на это В. Шульгин.

Кстати о Шульгине. В моей книге есть много лиц, которые мне крайне неприятны, несимпатичны. Но такого брезгливого чувства, какое вызывает во мне этот «монархист», никто не вызывает. Если совсем бегло мы просмотрим его биографию, то мы увидим картину, аналогичную биографии Талейрана. В Думе он был сперва во фракции правых, потом перешел к националистам, затем стал членом фракции центра. Потом стал «лидером» Прогрессивного блока. В февральские дни вошел во «Временный Комитет Государственный Думы». Затем поехал с Гучковым в Псков «просить Государя “помочь”» и… отречься. В эмиграции написал ряд книг весьма сомнительного характера, в частности «Три столицы», в которой он описывает свою поездку в СССР, устроенную Г.П.У. Уже зная об этой провокации, он все же выпускает эту книгу. Затем не эвакуируется, как большинство русских, из Югославии в конце 2-й мировой войны, а остается у Тито. Большевики его арестовывают, отправляют в концлагерь, а затем лет десять тому назад, во времена владычества Хрущева, Шульгин и по радио, и в советской прессе рассказывает о своих впечатлениях о посещении колхоза и благодарит «дорогого Никиту Сергеевича за доставленные ему радостные переживания при виде всего им увиденного».

Я помню, как некоторые наши компатриоты говорили, что Шульгина, дескать, заставили это заявить. Я не могу утверждать противного, но мне кажется, что Шульгину совсем нетрудно было сделать еще один вольт и «помочь» Хрущеву в его утверждениях о райской жизни в СССР.

Так вот, как описывает Шульгин свое вступление в прогрессивный блок. «И я, едва приехав, позвонил к Милюкову. Милюков меня сразу не узнал: я был в военной форме. Впрочем, и вправду я стал какой-то другой. С Милюковым мы были ни в каких личных отношениях. Между нами лежала долголетняя политическая вражда. Но ведь 26 июля (день, когда Государь был в Думе после объявления войны. – В. К.) как бы все стерло. «Все для войны!» Но все же он был несколько ошеломлен моей фразой:

– Павел Николаевич… Я пришел вас спросить, напрямик: мы – друзья?

Он ответил не сразу, но все же ответил:

– Да… кажется… Я думаю… что мы – друзья»… (В. Шульгин «Дни»).

Затем Шульгин описывает разговор с Милюковым. Милюков говорит: «С одной стороны надо, чтобы те люди, которых страна считает виновниками (чего? – В. К.), ушли… Надо, чтобы они были заменены другими достойными, способными, – людьми, которые пользуются общественным доверием – что ли… Не может же в самом деле совершенно крамольный Горемыкин быть главой правительства во время мировой войны…. (Клемансо – был ровесником Горемыкина. – В. К.). Западные демократии выдвинули цвет нации на министерские посты…»

«Дело ясно: надо позвать кадет и предоставить им сформировать кабинет. Собственно говоря, почему этого не сделать?»

«Родзянко несет свой авторитет председателя Государственный Думы с неподражаемым весом. Это его достоинство и недостаток “Цукать” министров с некоторых пор сделалось его потребностью». «Ген. Поливанов, военный министр, человек умный, вдумчивый и большой дипломат». «Правительство обвинялось “в измене”». «Это слово повторяет вся страна. Если мы (Блок) откажемся от него, мы не скажем того, что нужно, того, что от нас ждут…» «В конце концов победило компромиссное решение. В резолюцию все же было включено слово “измена”, но без приписывания измены правительству со стороны Думы. Было сказано, что действия правительства, нецелесообразные и нелепые и какие-то еще, привели, наконец, к тому, что “роковое слово измена ходит из уст в уста”»… И все же, правда изредка, у этого «народного представителя» (Боже, кто только не лезет в эти представители, а народ тут совсем ни при чем!) бывают минуты просветления: «В минуты сомнений мне иногда начинает казаться, что из пожарных, задавшихся целью тушить революцию, мы невольно становимся ее поджигателями. Мы слишком красноречивы… мы слишком талантливы в наших словесных упражнениях. Нам слишком верят, что правительство никуда не годно»…