– Что нужно? – спросил я его.

Трясущимися руками Распутин достал из-за пазухи своей поддевки лоскуток бумаги, который я поручил своему секретарю взять и прочесть. На бумажке была изложена просьба зачислить какого-то студента в гидротехническую организацию Министерства земледелия. Приказав заявление это передать на рассмотрение Мосальского, я вновь обратился к Распутину с вопросом, имеется ли у него еще какая-либо просьба? Ответ получился отрицательный. Тогда я показал ему рукой на выходную дверь и, уже не имея сил больше себя сдерживать, крикнул:

– Идите вон!

Не могу не отметить здесь той для меня совершенно неожиданной обстановки, которая создалась вокруг меня и моего имени, после только что описанного распутинского появления у меня. Отказ принять и впустить к себе в кабинет вредного и мерзкого “старца” казался мне делом вполне естественным, даже обязательным. Я был немало озадачен, когда, во все последующие после распутинского инцидента дни, ко мне являлись не только отдельные лица, но целые депутации от общественных организаций, даже и от некоторых думских партийных группировок. Все они приветствовали меня по поводу открыто высказанного мной определенного отрицательного отношения к заслуживающей всеобщего презрения личности “тобольского старца”. Я получал в том же духе составленные груды письменных приветствий. С утра до вечера раздавались нескончаемые телефонные восхваления, как будто я совершил героический подвиг, проявил необычайное гражданское мужество. Остались у меня также в памяти по телефону сказанные мне на другой день после появления у меня Распутина слова всероссийского полицейского сыщика и всезнайки – товарища министра Белецкого:

– Жаловался и во Дворце и нам всем старец на неприветливый ваш прием, а в конце мне добавил: «все-таки видно, что Наумов барин» (А. Наумов «Из уцелевших воспоминаний»).

Барин? Нет, совсем не барин. Настоящий барин так не поступает. Если из этого слова удалить чисто сословный признак, то барином называется человек, все поступки которого и с внешней и с внутренней стороны всегда и при всех обстоятельствах безукоризненны в отношении всех обязательств не только формального характера, но и нравственного порядка. Начнем с формальной стороны. Собственно говоря, почему министр выгоняет просителя после подачи прошения? Было ли это вызвано поведением Распутина во время подачи прошения Распутиным? Нет. Распутин, которого так подробно, пожалуй даже с талантом беллетриста, описывает Наумов, вызывает в нем отвращение. Но такое же отвращение вызывал Распутин и у тех, которые его принимали, скажу даже, что я сам, когда пишу о Распутине, чувствую к нему такое же отвращение, как и каждому хаму, несмотря на любое его происхождение и занимаемое им положение. Но Наумов, конечно, понимал, так как был человеком умным, что его поведение в отношении Распутина вызовет тот восторг и «думских партийных группировок», и «общественных организаций», и отдельных лиц. Наумов прекрасно понимал, что в конечном результате это шло на пользу врагов Верховной Власти и увеличивало скорбь Венценосца. Окруженный в Ставке с безличными и сухими генералами, находящийся в постоянной тревоге за жизнь Своего Сына, за все ухудшающееся здоровье своей Жены, которая свято верила в человека, несущего все большие осложнения в жизнь страны, передовое общество которой с каким-то чисто дьявольским садизмом разрушало все веками сложившиеся моральные устои, Государь был потрясен всем этим, и только Его необыкновенная выдержка не позволяла Ему терять спокойствия духа. Все Его стремления, все надежды – победоносно кончить войну. Он верил своей армии и ее начальникам. Мы вскоре увидим, как они оправдали доверие своего Монарха и Верховного Вождя.

Императорская фамилия, т. е. родственники Государя, тоже были не на высоте. На Кавказе сидел Николай Николаевич. Это было по-прежнему гнездо интриг. Кн. Шаховской описывает свое посещение Великого князя: «За завтраком были Великие княгини Анастасия и Милица Николаевны, черногорки, которых Императрица называла “blаск women”, генерал Янушкевич, князь Орлов и адъютант Великого князя. Сперва разговор был общего характера. Но скоро я приметил от некоторых сидящих какие-то непонятные сперва для меня фразы; скоро я начал их понимать. Желая быть во всем очень точным, я этих переговоров передать не могу, так как я тогда же их не записал, но они касались всецело Царской Семьи и главное, Императрицы, а иногда и Государя. Чувствовалось мало скрываемое неудовольствие Государем. Видимо, что если бы не мое присутствие, то разговоры были бы еще более открытые» (Кн. Шаховской). С сестрой Государыни было еще хуже. Великая княжна Елизавета Федоровна, или «Элла», как ее звали близкие, несмотря на то что после убийства мужа, Великого князя Сергея Александровича, постриглась в монахини и была игуменьей в Москве, очень интересовалась политикой, и уволенный за разоблачения Распутина в скандальных историях товарищ министра внутренних дел Джунковский был деятельным членам ее «кружка».

Генерал Спиридович пишет о последнем свидании Великой княгини с Государыней. «И близкие люди, друзья и некоторые общественные Московские деятели, встречавшиеся с Великой княгиней и не стеснявшиеся высказываться при ней откровенно, убедили ее поехать и повлиять на Их Величеств. О том, что такое “старец” и его окружение она отлично знала, зачастую даже с преувеличением от СИ. Тютчевой. 3 декабря к вечеру, Великая княгиня приехала в Царское Село. Она хотела говорить с Государем, но Царица категорически заявила, что Царь очень занят, Он завтра утром уезжает в Ставку и видеться с ним невозможно. Тогда Елизавета Федоровна стала говорить с сестрой-Царицей. Произошел резкий серьезный спор, окончившийся разрывом. Александра Федоровна приняла тон Императрицы и попросила сестру замолчать и удалиться. Елизавета Федоровна, уходя, бросила сестре: «Вспомни судьбу Людовика 16-го и Марии-Антуанеты»… после революции она даже не сделала попытки повидаться с Царской Семьей» (Ген. Спиридович).

В Петербурге, в Москве, в Киеве, на Кавказе – повсюду члены Императорской Фамилии вторили всем слухам, связанным с именем Государыни, Распутина и говорили уже совсем фантастические вещи. То есть то, что нужно было Думе. Что же нужно было этой «Думе»? Милюков это ясно написал в своей «Истории второй русской революции» – «низложить монархию». «Но почему же, – спросят, – Государь «терпел Распутина около трона?» Да потому что «у трона Распутина не было». Это только ловко подхваченная всеми клевета сложилась в уверенность, что «Гришка правит Россией», а потому и молва уже высказывала свои предположения и… «пожелания». Государь не интересовался общественным мнением. Так же Он относился к мнению общества, когда Он допускал Распутина во дворец. Прежде всего Государь хотел исполнить болезненное желание Государыни, видевшей в молитвах Григория Распутина помощь во время заболеваний Алексея Николаевича. Государыня страдала неимоверно и нравственно и физически. Государь это знал, видел и шел навстречу желанию своей несчастной Супруги. Распутин, редко бывая во дворце (Жильяр, воспитатель Наследника Цесаревича, говорит, что Распутин бывал не чаще четырех раз в год за последние перед революцией три года), вел себя там, конечно, не так, как с другими. Там он не был ни пьян, ни распущен. Там он говорил о Боге и о нуждах народных» (А.Ф.Романов «Император Николай II и Его Правительство»).