Затем, с той же внезапностью, которая ознаменовала начало этого видения, оно столь же неожиданно прекратилось, сменившись какими-то совершенно другими образами.

Только после этого Чандон смог понять, что произошло, ощутив надмирный характер и законы новой среды, в которую он перенёсся. В то время (если только для этого можно использовать столь неподходящее слово) он был совершенно неспособен ни к чему, кроме как созерцать единственную доступную ему картину – странный мир, который открывался за прозрачными стенками цилиндра: мир, который мог быть грёзой какого-то геометра, помешавшегося на бесконечности.

Это было похоже на какой-то планетарный ледник, изъеденные формы которого отличались необъяснимой упорядоченной гротескностью, наполненные белым, неугасимым светом и подчиняющиеся законам других перспектив, не таких как в нашем собственном мире. Открывающиеся перед Чандоном дали были в буквальном смысле бесконечными. Горизонт не был виден, и всё же, казалось, что здесь ничто не уменьшалось в размерах, не теряло определённости, как бы далеко оно ни было. Чан-дону казалось, что этот мир дугообразно изогнулся вокруг самого себя, как внутренняя поверхность полого шара, и что бледные трещины и проходы продолжались дальше у него над головой после того, как они исчезли из поля зрения непосредственно перед ним.

Самым близким к нему объектом на этой сцене, была большая круглая секция из нешлифованных досок – та самая часть лабораторной стены, которая лежала на пути луча отрицательной энергии. Секция оставалась на том же расстоянии от цилиндра, как и до того, в лаборатории. Она неподвижно зависла в воздухе, как будто вмёрзла в слой невидимого льда.

На переднем плане за дощатой секцией толпились бесчисленные ряды объектов, которые напоминали одновременно и статуи, и кристаллические образования. Каждая из бледных как мрамор или алебастр форм представляла собой смешение простых кривых и симметричных углов, которые каким-то образом неявно содержали в себе почти бесконечное геометрическое совершенство. Они были гигантскими, с рудиментарным разделением на голову, конечности и тело, словно являлись человеческими существами. Позади них, на неопределённых расстояниях находились другие формы, которые могли быть нераспустившимися бутонами или замороженными цветками неведомых растительных новообразований.

Чандон совершенно не чувствовал хода времени, пока смотрел на картины, разворачивавшиеся за пределами цилиндра. Он не мог ничего вспомнить или вообразить. Он не осознавал своего тела, не чувствовал гамак, в котором лежал, лишь самым краешком глаза улавливая какие-то полузнакомые изображения.

Каким-то образом, в этом странном, замороженном состоянии восприятия он ощущал инертный динамизм окружавших его форм. Тихий гром, остановившиеся молнии, так и не брошенные застывшими в каталепсии богами; сложенные из атомов тепло и пламя, похожие на несветящие солнца. Непостижимые, они пребывали в состоянии размышлений перед Чандоном, как делали это на протяжении бесконечности, и продолжая оставаться таковыми, пока не исчезнут вместе с вечностью. В этом мире не было места никаким изменениям, никаким событиям: всё здесь должно было сохранять один и тот же облик, пребывать в одном и том же состоянии.

Как позже понял Чандон, его попытка изменить своё положение в потоке времени привела к непредвиденному результату. Он спроецировал себя за пределы времени в какой-то значительно более дальний космос, где сам эфир, возможно, не был способен взаимодействовать с силой времени, и потому явления временной последовательности здесь были невозможны.

Исключительная скорость полёта забросила Чандона на грань этой вечности. Чандону казалось, что его судьба – остаться здесь и подчиниться законам безвременья, подобно какому-нибудь исследователю Арктики, застрявшему в вечных льдах. Жизнь, в том виде какой мы её знаем, оказалась для него невозможна, но вместе с тем он не мог и умереть, поскольку смерть также была неразрывно связана с поступательным движением времени. Ему предстояло оставаться в том положении, в котором он сюда прибыл, навсегда задержав в груди тот вздох, который он совершил в момент своего столкновения с безвременьем. Он был зафиксирован в оцепенении чувств, в яркой нирване созерцания. Рассуждая логически, у него, казалось, не было никакого выхода из этого затруднительного положения.

Однако я должен теперь рассказать о самом странном событии из всех; событии, которое казалось необъяснимым, бросающим вызов неопровержимым законам вневременной сферы.

В замороженное поле зрения Чандона, двигаясь поперёк бесконечных рядов неизменных фигур, вторгся некий объект; предмет, который словно проплывал сквозь бесчисленные эоны, постепенно увеличиваясь среди окружающего пейзажа с медлительностью какого-то тысячелетнего кораллового рифа, растущего в кристальном море.

С первого взгляда на него было заметно, что этот объект совершенно чужд всему здешнему окружению. Он был явно родом не из этой замёрзшей Вечности, так же как цилиндр Чандона, и секция стены его дома. Он был чёрным и не блестел; его чернота была более глубокой, чем космос за пределами звёзд или металл, скрытый от света в ядре планеты. Этот объект выглядел так, словно он обладал сверхматериальной прочностью и вместе с тем казалось, он отклоняет кристаллический свет, чтобы оградить себя от здешнего, никогда не меняющегося, сверкания.

Он раскрылся, как острый и расширяющийся клин, движущийся сквозь несокрушимый эфир, создавая этим жестоким вторжением новый визуальный образ в парализованных глазах Чандона. Вопреки всем мыслимым законам здешнего окружения, объект заставил путешественника сформировать для себя некое представление о продолжительности и движении.

В целом, это был большой корабль в форме веретена. В сравнении с ним цилиндр Чандона смотрелся словно спасательная шлюпка рядом с океанским лайнером. Отрешённый от всего окружающего, он проплывал мимо – бесшовная масса нерушимой эбеновой черноты. Корабль утолщался в центре почти до шарообразного состояния и истончался до игольной остроты на обоих концах. Такая форма вероятно была рассчитана на возможность движения в некоей неподатливой среде.

Вещество, из которого был создан этот корабль, равно как и силы, приводящие его в движение, оставались непостижимыми для Чандона. Возможно, корабль перемещался при помощи какой-то неимоверно сконцентрированной силы времени, с которой Чандон играл столь невежественно и неумело.

Вторгшийся корабль, полностью неподвижный, висел теперь над рядами статуй неведомых сущностей, занимавших почти всё поле зрения Чандона. С бесконечной поступательностью, в днище корабля открылся огромный круглый люк, откуда выдвинулась краноподобная рука, состоявшая из такого же чёрного материала, что и корабль. Рука заканчивалась многочисленными свешивающимися вниз прутьями, которые выглядели гибкими, как пальцы.

Рука опустилась на голову одной из странных геометрических фигур, и бесчисленные стержни, изгибаясь и растягиваясь с бесконечно медленной текучестью, точно сеть из цепей, обернулись вокруг кристаллоидного тела. С геркулесовым усилием, фигура была поднята вверх, после чего она вместе с укорачивающейся рукой исчезла внутри корабля.