Время от времени клан собирался, чтобы пропеть гимн помпе, называемый также песнью спрута. Нелегкое это было дело, поскольку клан с трудом вспоминал слова песнопения. Сам Первый Класс едва расшифровывал их на клочке бумаги. Все повторяли за ним, сливая строфы в невнятное гудение. Потом наступал черед проповеди жреца Только-для-инвалидов. Содержание ее почти не менялось, но немногие осознавали это.

— Помпа стареет, — говорил он, — и однажды воздуха не хватит на всех. Тогда придется сократить количество ртов, поглощающих воздух, прибегнуть к ограничениям. Мы повяжем кожаные ремешки вокруг горла бесполезных, паразитирующих потребителей кислорода. Да, придет день, и у нас появятся палачи…

Как и другие, Лиз качала головой, но не понимала сути проповеди. Все эти незнакомые слова, слишком сложные, вертелись в ее голове, отпечатываясь болезненными вопросительными знаками.

Лиз не любила речей, которые заставляли думать, вызывали мигрень, она предпочитала пение. Ей казалось, что она вполне довольна своей судьбой. Ест досыта, дышит терпимым воздухом, занимается любовью с любым, кто изъявляет желание… Что еще требовать от жизни! Да и что такое жизнь? Сиюминутность, голод, сон, желание помочиться. И ничего другого… или она о чем-то забыла? Вот только о чем?

«Марафон! Марафон!»

Именно при новом потоке чистого кислорода Лиз обнаружила гитару…

Какой-то бегун толкнул ее. Потеряв равновесие, она покатилась по полу, сломав стенку лачуги, сооруженной из упаковочного картона.

Болезненная вспышка молнии пронзила мозг Лиз, вытащив из забытья образ, который она так долго искала. «Наша, ее белокурые волосы на плечах; прислонившись к бетонной опоре, она поет, аккомпанируя себе на гитаре. Мимо нее бегут посетители метро, стараясь залезть в вагоны…»

Лиз часто вспоминала сестру такой, когда бесконечно искала ее на станциях, особенно если желание узнать что-либо о Наша становилось слишком навязчивым.

Лиз прилагала все усилия, чтобы подавить надежду, гнездившуюся в ней. Эта обманчивая эйфория была следствием злоупотребления кислородом. Лиз помнила об этом.

«Ну что ж, — сказала она себе, — у тебя нет никаких доказательств, что Наша находилась в метро в день катастрофы. Кроме всего прочего, есть один шанс из тысячи, что эта гитара принадлежала ей. Сколько певцов было на станциях, когда разверзся потолок? Сто? Больше?»

Образ, неотступно преследовавший Лиз в кошмарных снах, подпитывали воспоминания, воображение.

В час катастрофы Лиз проходила стажировку в 200 километрах от Алзенберга и не могла знать, что делала Наша в минуты, предшествующие драме. Она лишь предполагала, что сестра, верная своим привычкам, спустилась петь в метро. Помимо предположений, была… Гудрун, которую Лиз бесконечно расспрашивала в течение многих последующих недель.

Лиз повертела инструмент в руках. Он пришел в негодность от пребывания в воде. Дека частично расклеилась. Гриф перекосился. Не хватало струн. Не было ни надписи, ни этикетки, указывающих на владельца.

И несмотря на это, Лиз не могла оторваться от нее. Маленький чистильщик мумий вошел в лачугу. Увидев гитару, он поморщился:

— Не трогай ее, она принадлежала девчонке.

Лиз постаралась скрыть возбуждение, охватившее ее.

— Какой девчонке?

— Светловолосой певице с длинными волосами, — объяснил мальчик. — Это она сочинила песню в честь помпы. Слова и музыку. Она очень хорошо играла.

— Как ее звали? — запинаясь, спросила Лиз.

— Уже и не помню. Это было давно.

— Где она?

— Сбежала. Мужчины приставали к ней. А она не хотела быть с ними. Тогда они разлюбили ее. Она пела, и этого было достаточно. Первый Класс хотел сделать ее своей самкой, она отказалась и ушла.

— Куда?

Ребенок заерзал, допрос надоел ему. Он не любил думать.

«К тому же он был слишком мал тогда, — решилаЛиз. — У него остались весьма смутные воспоминания о жизни после катастрофы».

— Туда. — Мальчик показал на один из прилегающих коридоров. — Она выбрала коридор страха, уверенная, что ее не будут преследовать. Должно быть, она не дошла до конца. Первый Класс говорит, что такое невозможно: от страха умирают, не пройдя и половины дороги. Короче, она ушла и больше никто ее не видел.

— Какое у нее было лицо? — с надеждой спросила Лиз.

— Некрасивое. — Мальчик скорчил ужасную гримасу. — Ее ранило во время катастрофы. У нее был сломан нос, много шрамов. Она часто ходила в маске из тряпки, чтобы не пугать людей. Когда я был маленький, видел много таких — перекошенных, с изуродованным лицом. Сейчас их нет, они умерли.

— А гитара, — спросила Лиз, — я могу ее взять?

Мальчик пожал плечами:

— Как хочешь, никто не умеет на ней играть. Только певица пользовалась ею. Гитара лежит здесь на тот случай, если та вернется. А пела она хорошо… и у нее были красивые волосы.

Сочтя, что потерял много времени, он убежал, желая присоединиться к бегунам, галопирующим по залу станции.

«Марафон! Марафон!» — скандировали они, толкаясь и пытаясь возглавить цепочку.

С гитарой в руке Лиз направилась к запрещенным туннелям. Она хотела выработать стратегию, извлечь выгоду из временного просветления ума, проявившегося с началом кислородного дождя. Нервы ее напряглись, мышцы сокращались, требуя максимального использования, и девушка приложила неимоверные усилия, чтобы не поддаться зову тела, призывающего ее к участию в марафоне. Боже! Как она желала бегать… Если бы она твердо решила не двигаться, то взорвалась бы с минуту на минуту.

Потрясая гитарой, как дубинкой, Лиз побежала к запрещенной зоне. Туда выходили два магических коридора, которые племя использовало для поощрения и наказания. В каждом находился баллон с ядовитым нервным газом, и поврежденный редукционный клапан выпускал ежедневно несколько кубических сантиметров невидимого яда.

«Первый, вероятно, — эйфорический, окись азота или что-то в этом роде, — подумала Лиз, — во втором — галлюциноген, вызывающий приступы сильной тревоги. Все это, разумеется, в военных целях».

Она вспомнила, что в течение десяти лет после великого ядерного разоружения научные исследования в области обороны сконцентрировались на отравляющих веществах, контролировать которые легче, чем смертоносные вирусы. Алзенберг представлял собой идеальное место для складирования газов. Река и метро образовывали великолепный экран для введения в заблуждение детекторов. Река и метро глушили волны сонаров и спутников-шпионов.

«Секретная лаборатория находилась там, — сказала себе девушка. — Там были складированы тысячи баллонов. Газы, способные повлиять на биологические процессы, вызвать настоящую мутацию. Состояние полнейшего оцепенения, даже умопомешательство. Есть чем нейтрализовать страну за один час и заселить ее идиотами. „Чистая“ война… Вирус быстро распространяющегося идиотизма растворяется в атмосфере, как духи».