Кроме того, я бы сейчас не хотела браться за планировку комнаты, тем более «в нашем вкусе». Мы сделаем с чертежа кальку, и тогда можно будет выполнить заказ когда угодно. При этом для себя я бы выбрала комнату в Находе, это действительно и разумно, и красиво. Для Вены нужно сделать что-то новое. Мебель из обоих помещений можно будет использовать везде.

Покрывало для госпожи Моллер было в немыслимой спешке закончено к дню ее рождения. Второе, несомненно, лучше. Корова – вплоть до крохотного рожка – замечательна.

Моя любимая Анниляйн!

Я на Лейпцигской ярмарке, на которой мы выставили твои книги, украшения (2 подвески и 2 кольца, наконечники для ткацкого производства, вышивки, гобелен), к тому же у меня есть немного времени, зазор для разговора.

Ателье готово, подвал скоро будет, все в прекрасном порядке. Но именно теперь, когда люди введены в курс дела, когда можно было бы установить ткацкие станки, выполнять заказы на книги, мы должны заниматься увольнением, несмотря на добрые советы Ганса.

Чтобы нанимать людей и иметь возможность делать выставки, мне были бы нужны ткачихи, так как все продвигается настолько медленно, что сам себя обгоняешь, и именно теперь и т.д.

У нас есть очень симпатичный переплетчик; я еще не знаю, что он умеет, так как он еще ничего не делал самостоятельно. Слуцкий усердствует, однако с ним не просто. Из-за слишком высокой зарплаты наши вещи обходятся слишком дорого – старая песня.

Я немного нервничаю и поэтому не совсем в себе. Моя дорогая, я так устала, что едва жива.

На ярмарке совершенно ничего не происходит, кроме наших вещей, ничего нового, однако и тут не безупречно, нам дали неудачное место и т.д.

До свидания, привет всем и Гансу. Вправь ему чуточку мозги.

Узнай все же, не нужны ли кому-нибудь вышивка или вязание.

У нас есть несколько заказов, я имею в виду Хеллеров, они для меня ужасное разочарование. Нам срочно нужны деньги. Впрочем, какие у Франца познания в ткачестве? Откуда у Ганса это превратное представление обо всем?

Ты, однако, должно быть, знаешь, как представить ему истинное положение вещей. Я была сегодня в кино, на фильме «Нанук-эскимос» – не пропусти.

Я замерзла, глядя на экран. Закутанные с ног до головы эскимосы, на лице иней, изо рта пар… Перед показом документального фильма нам сообщили, что главный герой вскоре после съемок умер от голода. Смотреть на Нанука, отправляющегося в пургу на поиски пропитания, прорубающего топором отверстие в обледенелом жилище, чтобы бросить в него мерзлую рыбу, – и знать, что после всего этого он сам умрет от голода…

Так будут смотреть и на нас. Перед показом фильма, снятого нацистами в Терезине, зрителям сообщат, что все, кого они увидят на экране, будут уничтожены вскоре после съемок. Не все. Почти все.

Анни, Анни, отраженье блаженства земного… Лицо округлилось, глаза подзаплыли, смешная. Охает, ахает, ребенок бьет ее то под дых, то в бок.

Чувствуешь, – кладет она мою руку на свой живот, – по-моему, это нога… или голова?

Какие же мы глупые, мы глупее ребенка, он-то знает, где его голова, а где ноги, он-то знает, девочка он или мальчик.…

За окном метель, крупные хлопья шлепают по стеклу. Свет лампы направлен на пяльцы с вышивкой. Из вещности ткется вечность.

Новое ателье оснащено по последнему слову техники. Заветная шкатулка с красивыми тряпочками переехала на новую квартиру и стоит теперь не на полке с книгами, а на отдельном, для нее одной предназначенном месте, около швейной машинки. Такой машинки у нас отродясь не бывало. Никелированная, с красными приводными ремнями и красными колесами.

Я усаживаюсь рядом с Анни, подкалываю булавками лоскутки к серой бархатистой основе, подбираю нитки под цвет, пришиваю атласные жгутики и полоски канвы. Какое наслаждение делать то, что ничего не напоминает и ни с чем не ассоциируется… так, музыка из шитья, тряпья и стежков…

Франц завалил меня переплетами, а я тут наволочки вышиваю! Завтра опять письмо пришлет, про сроки.

А что он еще пишет?

Все про сыночка…

Я перегрызаю зубами нить, лень тянуться за ножницами, и раскровавливаю десну. Вытираю рот белой тряпкой, расправляю ее и пришиваю черной грубой ниткой к центральной части картины. Цах ве адом.

Ой, дай-ка обопрусь! – Анни встает и прижимается ко мне огромным животом. В глазах – слезы. Она легко плачет. Легко признается в любви. Она любит меня, любит Франца. По отдельности.

Из той самой коробки, где хранились письма Ульмана, она достает стопку конвертов, подписанных ровным почерком, как по линеечке, марки приклеены под углом в 90 градусов.

«Любимая Анниляйн! Обо мне рассказывать особо нечего. У Эммерль дела идут очень хорошо, она бесконечно счастлива и радуется нашему сыну. Его жизнь и все проявления пока что действительно чисто физической природы, и я никак не могу тебе их описать; хотя речь идет о питье и, скажем, каканье, эти действия, именно потому что составляют саму жизнь, несут в себе что-то бесконечно трогательное, это чудо, с которым ничто не может сравниться. Хочется все забросить и только и делать, что наблюдать его жизнь. Поскольку все утверждают, что он похож на меня, я никак не могу понять, почему он кажется мне таким обворожительным и поистине прелестным. Даже мельчайшие пропорции его тела и в особенности ручки и ножки, сказочные движения, первые осторожные реакции на свет…

Фридл здесь, в Берлине, я возил ее на несколько дней в Штеттин, это было прекрасно. Мне хотелось, чтобы она осталась там подольше, отдохнула и подлечилась как следует. В остальном у нее все идет намного лучше, что меня очень радует».

Нехорошо читать чужие письма. А свои, по прошествии лет ставшие чужими? Но какой же фантазер Франц! Он увез меня в Штеттин, чтобы я могла поработать в тишине. Посему он дрых напропалую, а когда проснулся, увидел на столе готовые эскизы. «Вот все в тебе есть: и красота, и талант. Чего недостает, так это аккуратности».

Когда Франца вызовут в тюрьму для дачи показаний, ему не придется кривить душой: «Фридл ничего не может подделать, она не способна провести две одинаковые линии». Хотя паспорта я подделывала мастерски.

Анни вздрогнула и открыла глаза: – Ой, я заснула… Прости. О чем мы говорили, я потеряла нить…

Подхватив руками живот, Анни уплыла за занавеску. Чиркнула спичка о коробок, зашумела вода в чайнике.

Завариваю крепкий чай, ой!

На подносе – элегантная баухаузовская посуда. Могла бы и я обзавестись таким добром, да куда его девать? Человеку нужен налаженный быт. Хоть что-то свое. Был бы у меня ребенок, я бы все для него устроила.

Если бы у меня был ребенок, я бы была побоевитей, я бы на него надеялась, он бы исправил мои просчеты, он был бы лучше меня.