— Здравствуй, брат, — произнес Андрей, когда Иван переступил порог.

Братья Шуйские были настолько сильно привязаны друг к другу, что порой, даже расставшись на один день, так радовались встрече, будто не виделись вечность. Тем более странным выглядело это сдержанное приветствие старшего брата. Андрей никогда не стеснялся чувств и если здоровался, то до хруста в плечах.

— Здравствуй, Андрей, — смутился младший Шуйский. — Аль занедужилось?

— С чего ж мне здоровым-то быть, коль государыня меня при всех высмеяла, — жалился князь Андрей, — под хохот бояр с Думы выставила. Помыкает она нами, Ванюша. Держится с нами так, будто мы ее стремя стряпаем.

— За что ж такая немилость, брат, ведь честью и правдой служим! — задохнулся от обиды Иван Михайлович.

— А ты вспомни нашего покойного батюшку, Ванюша, — говорил старший брат. — Что он нам глаголил — не позабыл? Как московским князьям ни служи, а им все мало будет! Вот в ком мудрость была!

— Что верно, то верно.

Андрей сидел на огромном сундуке, покрытом ковром, сотканным из двойной пряжи. Узор был прост и состоял из трех полос, и оттого сундук напоминал заморского зверя с широкой гладкой спиной.

— Ты бы присел, Ванюша. Рядышком садись.

Иван Михайлович слегка оперся пятерней о широкую спину зверя, будто проверяя его на крепость — сумеет ли она выдержать еще одну ношу, а потом осторожно присел.

— Что ж делать-то мы теперь будем?

Дверца сундука неожиданно пискнула под двойной тяжестью.

— К Юрию Ивановичу дмитровскому нужно примкнуть. Вот кто нам честь окажет!

Иван Михайлович, попавший в свое время в опалу по тому же делу, что и брат, даже привскочил от удивления.

— Уж не шутишь ли ты, Андрей? А может, ты позабыл, как мы уже однажды съезжали к князю. И что же потом случилось? Выдал он нас своему братцу Василию, к тюремным сидельцам определил. Два года на своих ногах колодки таскали. Может, я и не то говорю, Андрей, но ведь именно Елена Глинская нас из темницы вызволила.

— Вызволила, чтобы потом перед лучшими людьми охаивать. Зла я на Юрия не держу, не мог он иначе поступить, а то бы последней вотчины лишился. И не то нынче время, чтобы обиды поминать, не сегодня-завтра он московский стол займет, а Елену Глинскую в монастыре запрет. Мы же при Юрии первыми будем.

— А не боишься, что он Елене нас выдаст?

— Не боюсь, Ванюша, грамоту я получил от Юрия Ивановича, к себе зазывает. Землями немалыми манит, а тебе, Ванюша, наместничество в Великом Новгороде сулит.

Псковское и новгородское наместничество было желанным для любого воеводы. Это не Переславль, который находился едва ли не на границе Русской земли, и кормление в нем многими Шуйскими воспринималось почти за ссылку. Великий Новгород был славен вольницей и крепкими мурованными стенами, о которые не однажды разбивался поток воинствующих монахов Тевтонского ордена на многие брызги. Каждый из Шуйских знал, что старинные связи суздальских князей уходят далеко в новгородскую землю, именно потому воеводствовали их предки в великом граде гораздо чаще, чем отпрыски иных родов. И эта небывалая честь вызывала в Думе общую зависть ко всем Шуйским.

— Батюшка наш тоже воеводствовал в Великом Новгороде, — продолжал Андрей. — Вот и нам эта честь по плечу. Едешь со мной к Юрию?

— Как же я тебя оставлю, Андрей? Только измены бы не вышло с князем Юрием. А кто княжеский посыльный? Надежен ли?

— Сам дьяк Тишков!

— Вот оно как! — не скрыл удивления Иван.

Дьяк Третьяк Тишков был доверенным лицом Юрия Ивановича, и, если он являлся с посулом, это означало, что его устами глаголет сам дмитровский князь.

— Надобно еще с Борисом Горбатым перемолвиться. Давеча мы с ним в Передней комнате видались. Все Елену Глинскую хулил. Ежели с ним переговорить по-доброму, думаю, заединщиком нашим будет. А следом за нами и остальные бояре съедутся. Вот вспомнишь меня, брат, одна княгиня останется. Дьяк Тишков на соколиную охоту нас кличет, а мы туда и Бориса позовем. Вот там и договоримся.

На соколиную охоту братья выехали засветло. Это время, когда прячутся ночные охотники, а дневная птица уже успела проснуться и начинает поспешно расправлять клювом примятые перья. Андрей знал, что еще каких-нибудь полчаса — и лес сбросит с себя предутреннюю настороженность и наполнится радостным птичьим гомоном.

Третьяк Тишков ехал немного впереди, и на его кожаной перчатке, с клобуком на махонькой головке, сидел средней величины ястреб. Птица слегка приподнимала крылья, как только конь ступал в низину, будто ястреб уже освободился от привязи и готов воспарить в темень неба. Дьяк и сам напоминал птицу: был вертляв, как сорока, и говорлив, словно весенний воробей. Он без устали щебетал о той чести, какую Юрий Дмитриевич окажет братьям, глаголил о великом жалованье, без конца напоминал о том, что съезжаются к Юрию бояре со всех русских земель и каждого из них он обласкал и приветил.

Шея Тишкова была тонка, и голова его постоянно вращалась вправо и влево, будто вместо позвонков она сидела на подвижных шарнирах.

Ястреб то и дело оборачивался к дьяку, внимая его звонкому голосу. Птица терпеливо ожидала, когда хозяйская рука сорвет с головы клобук, снимет с лапы кожаную петлю и с криком «гей!» отправит ее ввысь. А сейчас ястреб был только внимательным слушателем, готовым ради нескольких минут сладостного полета стерпеть и храп лошадей, и близкое присутствие незнакомых людей.

Немного позади остальных ехал Горбатый Борис Иванович. Он вяло трогал за поводья и ругал себя за то, что поддался на уговоры братьев и отправился на охоту. Утренний сон всегда особенно сладок, нежился бы боярин сейчас на мягкой перине да сопел бы в бок суженой. И оттого он был зол на братьев, на Третьяка Тишкова, даже на ястреба, который покорно и с великим значением восседал на кожаной перчатке.

Темень понемногу спадала. Сначала она освободила из плена близлежащий лес, потом открыла дорогу, и скоро багряный диск запалил далекий вызревший луг, и островерхие ели понадевали красные шеломы.

— Кажись, приехали, — обронил Андрей Шуйский, озираясь вокруг. — Девичий луг.

Сейчас он напоминал волка, даже в повороте головы было что-то зловещее, а раздувшиеся ноздри жадно вдыхали воздух, как будто хотели уловить запах пищи.

Девичий луг считался местом заповедным. Никто без позволения государя не смел травить здесь зверя и разжигать костры. Даже дороги, сделав изрядную петлю, обходили это место стороной. Разрешалось здесь хозяйничать только девицам, которые едва ли не каждый вечер водили в его травах шумные хороводы.

Зайцев тут водилось великое множество. Они чувствовали себя здесь так же свободно, как лучшие люди в Боярской Думе. Почти не пуганные пушистые зверьки выбегали на дорогу и с любопытством младенцев провожали проезжающие телеги. Редко какой из молодцев отказывал себе в удовольствии, чтобы, крякнув, не огреть плетью доверчивых животных.