За кулисами они были… кажется… одни. Его рука не выпускала её плеч. Катерина Федоровна дрожала вся, с головы до ног, но отстранить его не имела силы…

«Ведь мы там сейчас целовались?.. Нужно это, что ли, так? Как же это?» – бессвязно бежало в её отуманенной голове.

Он наклонился над нею. Глаза у него были как у сумасшедшего.

– Пустите! – слабо прошептала она.

Он наклонился ещё ниже. Его дыхание жгло её лицо. Она хотела вырваться, но… взглянула в его зрачки, бессознательно поднялась на цыпочки. И, как в тумане, первая подставила ему захолодевшие губы… Этот вечер решил все.

Что было потом, когда кончился спектакль, ни он, ни она не могли припомнить впоследствии. Они были так полны друг другом, что вся дальнейшая ночь прошла для них как сон. Они не замечали двусмысленных улыбок мужчин и завистливых взглядов женщин. Они ушли в полутемную ложу и просидели там плечо к плечу, рука в руку, пьяные от желания.

– Попалась наша монашенка-то, – говорил «резонер». – Теперь не отвертится… Шабаш!

Но были и такие, что глядели глубже.

– Как бы Тобольцеву не влопаться! Девка-то с коготком. В обиду себя не даст…

– Ей бы Кабаниху играть… В самую пору! – зубоскалил Чернов, очень довольный будущим посрамлением «Катьки». – Ах, молодец этот Андрюшка! Такую медведицу приручить!.. Вот будет комедия, когда он ей карету подаст!.. Кабаниха… Гм… Ка-ба-ни-ха… – раздельно повторил он несколько раз, как будто учился читать.

Мимо ложи мелькнула, как призрак, Соня, вся в белом. Она была так трогательно прекрасна, что женолюбивый Чернов чуть не заплакал от жалости: «Надо утешить бедное дитя».

Он подошел к Соне. Она стояла у окна, в коридоре, глядя в темную ночь. Слезы застилали ей глаза. Чернов подошел и рязвязно сел на подоконник.

– Ка-ба-ни-ха… – вдруг промолвил он застрявшее в ленивом мозгу словечко.

Она вздрогнула и с недоумением оглянулась. Тогда и он очнулся словно и молча уставился на неё наглыми глазами.

– Ей-Богу, она на Кабаниху похожа, ваша сестра, – сказал он, точно продолжал разговор. Это дало ему возможность ещё раза три повторить раздельно и с недоверием словно: – Кабаниха… Гм… Д-да… Ка-ба-ни-ха…

Как ни тяжело было Соне, но смешная сторона в Чернове и на этот раз не ускользнула от нее. Ах, если б здесь был кто-нибудь хоть вполовину такой интересный, как Тобольцев! Какая обида, что под рукою только Чернов!

Она вдруг толкнула дверь соседней ложи и вошла. На пороге она оглянулась, глазами приглашая Чернова. Ои кинул беглый взгляд в зал, где мелькало красное платье Засецкой.

Она выказывает ему высокомерное равнодушие, эта «содержанка»… Все равно!.. Он знал, что из ревности женщина способна на многое, и не хотел пропускать момента малодушия у Засецкой… Но… Чудные девичьи глаза глядели на него из ложи с ожиданием. Он вошел, слегка взволнованный.

– Затворите дверь! – сказала Соня.

Чернов сощурился. Их ложа была крайняя. А на другом конце, тоже в крайней ложе, притаились Тобольцев и его дама.

– Какая вы шалунья! – прошептал Чернов, ловя ручку Сони.

Она села. Ему был виден её точеный профиль, а там, дальше, в смутном полусвете – черный силуэт Тобольцева. Он говорил что-то шепотом своей даме, наклоняясь близко к её лицу и коленям головой и всем торсом… Вдруг оттуда прозвучал счастливый женский смех.

Веки Сони дрогнули. Она сжала руку Чернова.

– Вы меня любите? – бессознательно прошептала она.

– Вы пре-элестны, – прошептал озадаченный jeune premier, и рука его обвила талию девушки. Соня не дрогнула, не шевельнулась, словно загипнотизированная. Лицо её все также было повернуто в профиль к нему и к той ложе. Можно было поручиться, что она не замечает его объятия и прислушивается к звукам оттуда напряженно, всеми нервами.

– Нет! Нет… Не могу! – вдруг явственно донесся отчаянный, трепетный голос Катерины Федоровны.

Короткий истерический хохот сорвался у Сони.

– Будьте осторожны!.. Они там-м… – прошептал Чернов.

– Я не могу, – с помертвевшим лицом, сквозь смех, молвила Соня. – Понимаете?.. Не могу!

Он по-своему понял это волнение.

– О, как вы прелэстны! – повторил он, на этот раз с увлечением прижимая её к себе.

Вдруг напряженный слух Сони уловил звук поцелуя там… Она вся так и дернулась… Чернов опять по-своему понял этот трепет. Он кинул воровской взгляд в ложу. Ему показалось, что голова Тобольцева близко приникла к темному силуэту женщины. Они, кажется, целуются?

– Ого! – вслух произнес он… Момент настал… Но, прежде чем он нагнулся к щеке Сони, она сама обернулась к нему, глядя на него истеричным взглядом мерцающих, почти черных от расплывшегося зрачка, глаз.

– Поцелуйте меня! – сказала она с отчаянием.

Через мгновение она вырвалась. «Не то!.. Не то!..

Какая гадость! Ну что же делать, чтоб забыть? Чтоб не было так больно?..» А Чернов немного поглупел и дышал тяжело и прерывисто, глядя на неё помутившимися, выпуклыми глазами.

«Какой темперамент!.. – думал он. – Огонь, огонь!..»

– Вы меня любитэ? – сказал он на этот раз уверенно театральными интонациями. Он уже разучился говорить просто.

Она поправляла прическу. Вдруг она встала.

– Вы меня любитэ, – повторил Чернов. Она зло и громко рассмеялась. – Осторожнее… ди-тя мое! – Он сдавил её пальцы.

Но она засмеялась ещё громче. Она видела, как быстро отделились друг от друга эти два приникшие силуэта… Ах, ей только это и надо!

Она хлопнула дверью и вышла из ложи, белая, как её платье, оставив Чернова, съежившегося в уголку. Проходя мимо ложи сестры, она крикнула:

– Идите же, Чернов! Я жду…

В ложе было тихо, как в могиле…

Она их спугнула… Как хорошо!

Возвращаясь домой, обе сестры молчали. Катерина Федоровна была опять-таки слишком полна собой, чтоб делать какие-либо выводы из поведения Сони… «Опять с Черновым?.. Ну да ведь на то и бал…» И ей было почему-то жаль сестру.

А Чернов говорил Тобольцеву: «А Сонька-то какова?! Призналась мне… Сама, братец, сама.» Завела в ложу. „Поцелуйте, говорит, меня!" Каков-ва! Темперамент-то какой!.. Огонь, братец… огонь!..» И всю дорогу домой он твердил, как бы вникая в смысл загадочного изречения: «Тем-пе-ра-мент.„да-да… темперамент… гм… Тем-пе-ра-мент…»

«Придет она или не придет, если позвать? – думал Тобольцев, распахивая на морозе шубу и подставляя ветру пылавшее лицо. Хочу видеть её наедине!» До безумия хочу целовать ее… Я, кажется, на низость способен теперь… лишь бы добиться свидания! Боже мой… Господи!.. Со мною никогда этого не было… Прямо голову теряю…»

Два дня спустя после этого спектакля Чернов лежал, по обыкновению, на кушетке Тобольцева, в его халате и туфлях, куря его папиросы, после сытного обеда, за которым, однако, хозяина не было. Зато отобедали два студента, недавно приехавшие из Сибири, да ещё приезжий из Перми мрачный блондин, огромного роста, всклокоченный, без бороды и в синих очках, совершенно прятавших его глаза.