Надо отлить, в темноте слежу за ногами, спускаюсь в проход, иду в туалет, стою над железным толчком, закончив свои дела, брызгаю в лицо водой. Иду назад и вижу матрону у дверей её купе, она пытается открыть бутылку. Просит меня помочь, и я сворачиваю колпачок без особого напряга. Спрашивает, не хочу ли я выпить, почему бы и нет, иду, сажусь рядом, прямо у входа в её купе, место, где она живёт и работает, путешествует с запада на восток и обратно по Сибири. На заднем фоне играет радио, русские любовные песни, наверно. Она хорошо говорит по-английски, говорит, научилась в поездах, английский — язык всего мира. Говорит, её зовут Рика, и я внимательно смотрю на неё. Пиджак висит на двери, она включила печку. Впервые я вижу в ней женщину. Поразительно, но я не удивляюсь — сразу ясно, чем всё кончится. Раньше она была комендантом, человеком в униформе из фильмов, образец женщины холодного Восточного Блока, с толстыми икрами и полным лицом, но теперь она Рика, с короткими светлыми волосами и милым личиком.

Мы разговорились, она рассказывает мне о Москве и своей квартире, как она начала работать на железной дороге, годы тоскливой работы, медленное продвижение по службе, ответственность, которая приходит с должностью. Дорасти до сегодняшней должности у неё заняло десять лет. Я слушаю, смотрю ей в глаза, пью водку, чувствую резкое жжение в горле. Никогда толком не умел пить. Она разом выпивает свой стакан, наливает по новой. Говорит, вечно на посту, но сейчас спокойный момент. Читает мои мысли, говорит, что глаза повсюду. Все подглядывают друг за другом. Наклоняется и снова щипает меня за щёку. Сильная женщина, смеётся, вижу, что я ей нравлюсь. Она откидывается на полке и говорит, что любит дорогу через Сибирь, что она разная от сезона к сезону. Зимой здесь огромные сугробы, температура гораздо ниже нуля. Весной всякое бывает, по дороге через степи она всегда восхищается, что растения могут здесь выжить. Лето очень тёплое, окна открыты, а осень очень грустное время, листья меняют цвет, время смерти между счастьем лета и суровой красотой зимы, всё умирает и разлагается. Думаю про Смайлза, что для него больше нет времён года, что он никогда не вернётся. Она говорит, она любит жизнь и ненавидит политику. В голове звучит песня, строчка, не помню, откуда. Она спрашивает, понимаю ли я, что она имеет в виду, я киваю, говорю, конечно, она доходчиво объяснила. Вдруг она начинает злиться, говорит, мол, ненавидит это время года. Некоторые считают, что осень — это прекрасно, не хуже весны, но для неё осень — воплощение смерти.

Алкоголь, похоже, её не берёт, но через полчаса я решаю, что пора. Её рот больше и краснее, чем когда я начал, черты лица резче. Но мне нравится. Люблю крепких женщин, сильных, но женственных. Здесь негде загорать, её кожа белая, как фарфор, но без единого изъяна. Она говорит, что в отпуск ездила в Крым, песчаные пляжи, свежий воздух, крошечные рестораны вдоль бульвара. Откидываю голову, слушаю её голос. Мне томно. Эта водка — чистый растворитель, русский самогон. Недавно я смотрел на Рику и думал, получится ли переспать с ней, но сейчас всё по-другому. Мне она интересна сама по себе. Её лицо, плоть, всё, что она говорит, про пляжи Чёрного моря. Она подливает мне водки, поднимает свой стакан ко рту, глотает в один присест. Наклоняется вперёд, улыбается, гладит меня по ноге. Говорит, что надо осторожно, потому что если нас застанут вместе, у неё будут большие проблемы. Полиция может сильно отравить ей жизнь. Можно вылететь с работы. Это будет ужасно, застрять в Москве, без поездок по всей стране.

У меня бурчит в животе, я знаю, что меня стошнит. Не сказать, что я много выпил, но эта водка — чистый термояд. Бутылка с этикеткой, но я бы на ней нарисовал череп и кости. Эту жидкость надо лить в мотор старого военного грузовика в середине зимы. Сейчас я думаю о сексе в последнюю очередь. Встаю, говорю Рике, что она мне нравится, но я не хочу доставлять ей проблемы. Она хочет что-то сказать, но я успеваю, открываю дверь и машу рукой, захлопываю её и несусь в туалет, проверяю, что она не следила за моим марш-броском. Запираю дверь и падаю на колени, жму на педаль, сливающую мочу и дерьмо на землю, большая радость казакам, которые ездят на лошадях. Казаки с саблями и винтовками. Казаки, ветер в лицо. Казаки засели в башке. Смотрю на мегаслив транссибирского экспресса, представляю, что в темноте вижу рельсы внизу, сотни деревянных шпал уносятся назад во времени под перестук колёс. Может, смогу. Может, нет. Наклоняюсь вперёд, и меня выворачивает наизнанку, второй раз за пару дней, худшее ощущение, всё отходит на задний план, остаётся только боль в глотке.

Я бросил его, решал свои проблемы, никогда не оглядывался, эгоистичный образ мыслей, который портит людей, эту врождённую особенность любит использовать государство, крупный бизнес, хозяева ждут, пока мы болтаемся в утробе, пока не отойдут воды и не начнутся схватки, борьба за выживание начинается с потока слёз. Ничего не планировал ось заранее, просто так всё получилось. Вместо того чтобы помочь ему, я рвался к поверхности, боролся за жизнь, подчинился инстинкту. Я стремился выжить любой ценой, жизнь слишком дорога, чтобы так от неё отказываться. Я не хотел погибать. Надо было выжить, увидеть, что будет дальше, реализовать потенциал. Конечно, ни о чём таком я не думал, я действовал на автомате, не было ни анализа, ни игр разума, в том возрасте я ещё не умел так рассуждать, так что я вырвался наверх и наполнил лёгкие воздухом; и кислород побежал по артериям и напитал мой мозг, клапаны и мускулы заработали, когда сердце совладало со взрывом воздуха, напоённого кислородом, в груди. Я не мог надышаться, мир перевернулся вверх тормашками, повис в воздухе, летел в пространстве. Я выбрался из грязи, упал, наслаждался покоем, худшее позади, земля такая мягкая. Воздух овевал кожу теплом, я влюбился во вкус кислорода, паника прекратилась, сердцебиение замедлилось, вошло в норму, в устойчивый ритм, пошла лучшая музыка, то, что происходит сзади, сокрыто от глаз, не знаю и не переживаю, что со вторым человеком. Мы были друзьями, настолько близкими, насколько могут быть два парня, но я никогда не понимал его до конца, я остался там, потерял контакт и оставил его за спиной. Я радовался, что выжил, должно быть, был счастлив, правда, точно не помню, в голове туман, всё перемешано и беспорядочно. Там в темноте не было силуэтов, просто смутное пятно света в отдалении, высоко надо мной, энергия вырывается в открытый космос. Я был молод, этого не должно было со мной случиться. Это было нечестно, неправильно, и тот день на всю жизнь запечатлелся в моей памяти. Простое правило, закон причин и следствий, они там, в Гонконге, хорошо его понимают, там, где нет громадных небоскрёбов корпораций, в китайских сельских общинах, крестьяне против партии. Дома мы этого не видим, думаем только о краткосрочной выгоде, вырезаем рак, не размышляя, откуда он такой взялся, и в первую очередь, почему он появляется снова. Всё, что случилось, имело причину, я должен был суметь изменить всё к лучшему, заставить ситуацию работать на меня, но не смог, как надо не смог.

Когда я понял, что ребята, сбросившие нас в канал, не собираются спуститься и добавить нам ещё, я расслабился, попытался счистить слизь с кожи и одежды, выжать воду, медленно начал видеть звёзды, они появились и стали ярче, миллиарды миль в пустоте, в темноте появились контуры. Я не сразу вспомнил о Смайлзе, мне как-то казалось, что он остался на мосту. Потом я понял, что его тоже бросили в воду. И всё это время Смайлз плавал в канале, под водой, как я минуту назад, хотя я был ещё в сознании и смог выплыть, боролся за выживание и появился на поверхности. Его вырубили, он плавал там, без сознания, ушёл под воду, его следующее воспоминание — пробуждение в больнице. Позднее я спрашивал его, что он видел, когда был в коме, может быть, сны, белый свет, ещё что, но у него не было никаких чудесных воспоминаний, ни ангелов, ни духов, ничего такого. Одна пустота. А если бы я был умнее, я бы сразу вернулся и нашёл его во тьме, нащупал бы его руки, вытащил бы его на поверхность, повернул бы его голову к небу, он бы начал дышать.