– Не понимаю, чего ты так расстроилась. Мы же даже не видели, что там, – может, все и не так страшно.

///////

Зеленое мы увидели раньше красного, потому и остановились. По гребню холма, окаймляя долину, шла зеленая полоса. В сухие солнечные дни мы ее не замечали, а сегодня, под дождем, который, как душ Шарко, исхлестал нас по лицам, когда мы бросили фургон и вышли в поле, она зазеленела. Коричневая щетина исчезла, и на ее месте появилась еле заметная, полупрозрачная травка. И одновременно с этим, несмотря на осень, на живой изгороди, на дочиста обглоданных ветках, выросли робкие молодые побеги. Всего два месяца без вмешательства животных и людей, и земля снова зашевелилась. Стряхивая с себя оковы, она на глазах оживала. Возможно, пройдут годы, прежде чем в эти замученные поля вернется хоть какое-то биоразнообразие, но там, где есть зелень, есть и надежда.

Если зеленый означал надежду, то красный означал, что нужно остановиться, развернуться и поехать обратно в церковь.

– Глазам своим не верю.

– Ну и безобразие. Какие хорьки только додумались это сделать!

– Хорьки?

Наверняка одного факта, что такое произошло еще до нашего переезда в дом, будет достаточно, чтобы разорвать договор аренды. На выкрашенной в персиковый штукатурке, дверях, окнах в пластиковых рамах, камнях, которыми был вымощен двор, на окружавшей его невысокой стене – всюду была красная краска. Липкая красная автомобильная краска. Граффити из баллончика, но авторства определенно не Бэнкси. Красная краска другой консистенции бежала по стенам, смываемая дождем. Что-то вроде антисептического спрея для животных. На фасаде дома слегка искривленный, скорее полный надежды, чем триумфальный, член – метра три в высоту. Художник, вероятно, взобрался на забор, чтобы создать этот шедевр. И на фронтоне крыши я увидела еще одно художество, автор которого будто ударил меня под дых. Заглавными буквами, каждая метр высотой, там было выведено: «МРАЗЬ».

У входа я подобрала осколки разбитого горшка. Цветка нигде не было – возможно, его забрали домой в качестве сувенира.

– Проклятье, что же они тут устроили.

– Во всяком случае, член уже смывается под дождиком. – Действительно, он съеживался под холодной водой и уже стал заметно короче.

– Зря я вообще возилась с мытьем окон.

– Давай зайдем внутрь и выпьем чаю. Я, наверное, растоплю печь. – Мот попытался вставить ключ в замок, но ничего не вышло. На коричневом пластике застыла капля клея.

– Маленькие говнюки – они залили замки клеем. Давай попробуем заднюю дверь.

В пристройку позади дома вели еще две двери. Та, что выходила на дорогу, из коричневой превратилась в красную, и замочная скважина пузырилась сухим клеем. Оставалась последняя дверь, выходившая в сад, спрятанная за сараем. Ключ повернулся, и мы зашли.

///////

Жарко вспыхнул огонь, и через час от пола пошел легкий пар. Почти в полном молчании были выпиты две кружки чая и съеден пакетик печенек с финиками.

– Мне сегодня утром пришел имейл. Спрашивают, не хочу ли я написать предисловие к «Копсфорду». Не уверена, что смогу. Это очень личная история – не знаю, сумею ли я от нее абстрагироваться.

– Ничего себе, какое странное совпадение. Но это же ты всегда считала, что любое совпадение на тропе – это знак. Может быть, это он и есть.

– Знак чего?

– Что прошло достаточно времени, и тебе пора разобраться в своих чувствах и окончательно пережить случившееся. – Мот сунул в печку еще одно полено, и я в третий раз поставила чайник.

– «Мразь» – это нас они считают мразью? Мне так жаль, что я втянула тебя в эту историю. Это я во всем виновата.

– О чем ты говоришь? Никто ни в чем не виноват. Молодые придурки накачались пивом и развлекались в субботу вечером. К тому же они считают, что тут никто не живет. Да тут и вправду никто не живет. Но вот клей лучше бы они оставили дома, это уже слишком.

– Наверняка этого достаточно, чтобы расторгнуть договор и забыть эту ферму, как страшный сон.

– Не смеши меня. Пойду возьму швабру и поскребу краску, пока дождь идет.

Жесткие щетинки вгрызались в граффити, сдирая вместе с ним слои старой персиковой краски, превращая стены в мешанину из пятен персикового и голой штукатурки, а красная жижа утекала по дороге.

– Ну вот, от жидкой краски мы избавились. А вот как вывести остальное, не знаю – это что-то вроде стойкого лака.

– Хотя бы член смылся.

– Жаль, надо было его сохранить, член им удался лучше всего.

– Но «мразь»… Кто-то, наверное, прочел мою книгу; они знают, что мы были бездомными. Потому они и написали «мразь», и теперь надпись не смывается. Нельзя было издавать эту книгу. Вот что случается, когда впускаешь людей в свой мир. Получается как с водяными землеройками.

– Рэй, ты знаешь, что я тебя люблю, но иногда я диву даюсь, какую фигню ты несешь. Если тебя это так беспокоит, мы отскоблим эту надпись бритвой.

Спустя очень мокрый час красная краска исчезла, на ее месте осталось выскобленное на персиковой стене слово «мразь» цвета голой штукатурки.

– Все, хватит, плечо болит невыносимо. Будь здесь кровать, я бы пошел и лег прямо сейчас. Мне нужно вернуться в церковь.

И Мот, и земля в ужасном состоянии. Лишь мерцающие точечки света виднеются сквозь окутавшую их темноту. Я стояла под яблоней, пока Мот выключал свет и запирал дверь. Дождь наконец устал и пошел тяжелой изморосью; наступал вечер, ветер нес над холмом мокрые темно-серые облака. Вода стекала с последних еще остававшихся на яблоне листьев и высыхала на моей коже, холодя ее на сильном ветру. Неверные лучи клонившегося к горизонту солнца отражались в мокром металлическом и пластиковом мусоре, который кучами валялся вокруг, погнутый и искореженный, поросший колючками и крапивой, капающий ржавчиной и машинным маслом в отравленную землю.

Стайка воробьев ссорилась за горстку ягод боярышника в голых ветвях живой изгороди, две вороны устраивались на ночь на высоком каштане. Землю под деревом усеивали колючие зеленые шарики, но внутри скорлупок ядра были крошечные и съежившиеся. Нечем поживиться ни птицам, ни мышам. Зато в садах яблоки опадали в траву по пояс высотой, бесполезные для людей, но доступные всем обитателям густых колючих кустов под деревьями. Вороны крепко держались за верхние ветви дерева. Единственные птицы в округе, обнаружившие этот неожиданный яблочный пир, они охраняли свою территорию, танцуя вместе с ветром, который рвал облака на сердитые серые островки и бешено гнал их на восток.

Мы могли бы сесть в фургон, уехать и забыть это место, продолжать жить как прежде. Немного гулять, когда у Мота будут силы, ждать и смотреть, как медленно гаснут его огни. Это был очевидный выход. Но я все еще слышала его – шепот страдающей земли, приглушенный, но тянущийся вверх зелеными ростками надежды и падающий на землю зрелыми яблоками. Звук, ритм, призыв. Он усиливался с ветром, который проносился над холмом и врывался в долину – низкий фоновый гул. Так звучала наша связь.