Был и неприятный случай. Я разговаривал с председателем комитета по делам искусств Храпченко, он отчитывал меня за то, что в программу выступления нашего ансамбля на кремлевском концерте я внес изменение. Когда Храпченко высказывал свое неодобрение, я заметил, что к нам приближается Сталин. Вождь подошел к Храпченко и пожурил: «Что вы все о делах? Сегодня и отдохнуть можно». Храпченко от волнения весь затрясся. А Сталин продолжал: «Почему не танцуете? Дамы нет? А вот…» — и он подтолкнул меня в сторону Храпченко. Тот немедленно схватил меня и принялся кружить в танце. Я запомнил, как Сталин бросил на него брезгливый взгляд. И я его мог понять.

Я сам никогда не стремился попасть в число приближенных, хотя возможность для этого предоставлялась не раз.

Я действовал по принципу: поближе к кухне, подальше от начальства.

— Удалось?

— Где-то да, а где-то и нет. Важно, что я был готов к испытаниям, которые могли выпасть на мою долю. Помню, возвращался из Кисловодска. Вдруг в поезд входят чекисты, забирают меня «с вещами» и сажают в машину. Что оставалось думать — дело-то происходило в тридцать девятом.

Слава богу, потом оказалось, что Берия всего-навсего решил поручить мне подготовку физкультурного парада. Но чекисты ведь не могли просто пригласить и сказать об этом, им надо было лишний раз показать, кто в стране хозяин.

Или случай с военным билетом. У меня, как у сына дворянина, его изъяли, сказав, что я, мол, недостоин защищать Родину. Без военного билета по тем временам человек становился лишенцем, то есть кандидатом в лагеря.

Помогло, как ни странно, мое увлечение шахматами. Партнер по игре, который заведовал военным столом Большого театра, предложил написать заявление о якобы утере военного билета. Что я, естественно, и сделал.

Товарищу удалось выправить мне новый документ. Оказалось, что в военкомате при переезде были утеряны дела на несколько букв, в том числе на букву «м». Благодаря чему я и остался на свободе.

— Вы с тех пор не расстаетесь с шахматами? Вот и сейчас на вашем столе доска с неоконченной партией.

— Это помогает разрядиться. Играя в шахматы, я отключаюсь, экономлю нервные клетки. Еще люблю читать. Дома собрал богатейшую библиотеку — свыше пяти тысяч томов по искусству. Не выходя из собственного кабинета, могу совершить путешествие в любой музей мира.

За спиной Моисеева висела большая фотография, на которой танцоры его коллектива раскланивались перед публикой после концерта. Впереди всех, как и положено, стоял Игорь Александрович.

Фотография была сделана лет двадцать, наверное, назад. И я невольно переводил взгляд с сидящего напротив меня Моисеева на фотографию. Разумеется, в конце концов хореограф перехватил мой взгляд.

— У вас ведь нет солистов, да? На фотографии все стоят в один ряд. Только вы на пару шагов впереди.

— Да, и это моя принципиальная позиция. Если кто-то вздумает назвать себя солистом — тут же выгоню. У нас все равны — ив классе, и на сцене. В одном танце можно солировать, а в другом — стоять в кордебалете. Как в большой семье.

— В своей собственной семье вы тоже никого не выделяете? Почему ваш внук учится в школе Большого театра? Не захотели взять его в свой коллектив?

— Такое решение приняла его мать. Но он хорошо устроился, на хорошем счету. И потом, ведь Большой театр — это всегда Большой театр.

— Ну, уж правнука, наверное, все-таки возьмете в ансамбль?

— Ему сейчас всего десять лет. Время покажет. Возможно, станет танцором, а может, и нет. В этой жизни каждый должен сам прокладывать свою дорогу.

— А ваши родители оказали на вас сильное влияние?

— Как и любые родители на своих детей. Другое дело — каким будет это влияние. Я, разумеется, стал тем, кем стал во многом благодаря семье.

— Маме в первую очередь? Она у вас была француженкой?

— Полуфранцуженкой-полурумынкой. Ее звали Анна Александровна Грэн. Она была очень хорошей портнихой. Когда мы жили в Полтаве, у нее была своя мастерская и к ней приезжали с заказами со всей округи. Когда она шила, это было настоящее творчество! Глядя на нее, я понял, что оно может быть во всем.

Но стать танцором мне посоветовала не мама, а, как ни странно, отец, выпускник философского факультета Гейдельбергского университета. Он говорил, что профессия, которую ты выбираешь, должна позволить тебе быть независимым при любых условиях.

Я поступил в школу Большого театра, стал танцором, служил в Большом, потом сам стал ставить танцы, создал Ансамбль.

— Вам удалось достичь всего, о чем мечтали?

— Что вы! Все время такое ощущение, что еще не все сделано. Что-то надо закончить, а за что-то еще и не принимался. Планов много, и отдыхать пока рано.

Я не знаю, удалось ли Игорю Александровичу осуществить все свои планы, но отдыхать он действительно не спешил. Судьба отмерила Моисееву еще двенадцать лет жизни.

И главную шахматную партию жизни хореограф наверняка выиграл.

Даже находясь в больнице, он постоянно держал связь со своим коллективом, благо в нем трудились и его жена, и дочь. Рассказывают, что когда Моисеев видел телевизионные трансляции выступлений Ансамбля народного танца, который уже при его жизни стал называться «Балетом Игоря Моисеева», то иногда не мог удержаться от удивления: «Неужели это все я сочинил?»

Когда в мае 2001 года мне предложили сделать интервью с Алексеем Маресьевым, я удивился. Тому, что знаменитый летчик все еще жив.

О подвиге Героя Советского Союза, который во время Великой Отечественной, несмотря на ампутацию обеих ног, все-таки сел за штурвал самолета, я услышал еще в школе. Раньше историю о «настоящем человеке» вообще знал каждый советский школьник. Книга Бориса Полевого входила в обязательную программу по литературе.

Маресьев был таким же героем, как, скажем, Зоя Космодемьянская и Александр Матросов. О его подвиге даже оперу написали, в одной из картин которой певец, исполнявший партию хирурга, выводил со сцены: «Отрежем, отрежем Маресьеву ногу».

Разумеется, самому Алексею Петровичу о своем удивлении не сказал. Но он все равно догадался. «Все почему-то думают, что я уже умер. Одна газета даже на обложке написала: „Маресьев все еще жив!” И видите, я действительно жив», — с этих слов и начался наш разговор.

Летчик с улыбкой поведал мне, как однажды в кабинет директора его Фонда пришел мужчина и, увидев на стене портрет Маресьева, тяжело вздохнул. Мол, хороший был человек, царствие ему небесное. Директор от удивления подпрыгнул на своем месте: «Как это „был”, если он только что по телефону звонил?» В ответ посетитель не растерялся: «Жив? Ну тогда дай Бог ему здоровья!»