Камера еще не умела двигаться, поэтому Варя сама к ней подошла и встала – тихо, как привидение, как все они. Она гляделась, как в зеркало, подрагивая черными от грима веками. А Зайцев сидел в зазеркалье.

Ему стало грустно. Он глядел на экран и старался не слушать кряхтение на креслах где-то у себя за спиной. Кряхтение, скрип толчками.

Зайцеву казалось, что давно уже глубокая ночь.

Он удивился, когда вышел из просмотрового зала, с киностудии, из проходной – и чуть не ослеп, зажмурился. Был не просто белый день, а солнечный. Редкий. Такой, когда весь Ленинград словно трепещет на ветерке, как вымпел на мачте.

В ушах так и стояла шелуха разговоров. «Господи, сколько же они все болтают». Видимо, кино слишком долго было немым – теперь застоявшаяся энергия должна была хлынуть на экран.

Гулять не хотелось. Зайцев быстро догнал трамвай. Запрыгнул и через полчаса был на Фонтанке.

Вошел и обнаружил, что вестибюль угрозыска пуст. Оба дежурных, видимо, отлучились. Возможно, всего на несколько секунд, набрать кипятка, и Зайцев проверять не стал. Взбежал по гулкой лестнице.

В коридоре тоже было пусто. Это уже было странно. Двери нараспашку. Зайцев прошел здание насквозь. Пересек внутренний двор. Ни души. Ему стало жутко, как во сне. Он толкнул дверь актового зала, куда снесли мебель из комнаты убитой актрисы. Нефедов поднял голову. Он сидел на полу, расставив колени и подперев кулаком лицо. Между ботинок была разложена Варина доска с перламутровыми белыми клетками и переливавшимися сине-зелеными черными. Все выглядело даже уютно, если не считать того, что на Нефедове был противогаз.

Стеклышки посмотрели серьезно, резиновый хобот снова склонился над клетками и фигурками.

– Нефедов, – взмолился Зайцев. – Пожалуйста, не надо.

Человеческого своеобразия сегодня было, пожалуй, уже чересчур.

– Учения химобороны, – спокойно пояснил тот.

– А где все?

– Проверка готовности к мгновенной эвакуации.

– А. А ты чего не эвакуировался?

– А мне как выполняющему секретное задание велели не покидать здание ввиду срочности порученного.

Зайцев узнал манеру речи Коптельцева.

– Вы наденьте маску, товарищ Зайцев, – он кивнул подбородком на маленькую зеленую сумочку, висевшую на рогатой Вариной вешалке. – Положено. Пока сирену отбоя не дадут.

Зайцев покорно расстегнул пуговку, расправил резину и с хлюпаньем натянул мешок на голову. Сел рядом с Нефедовым, точно так же согнув колени.

– Вы где были?

– На кинофабрике.

– Узнали чего интересное?

Голос Нефедова из-под резины звучал глухо. Зайцев махнул рукой: потом. Нефедов посидел, не решаясь возобновить свою одинокую игру. Предложил:

– Сыграть не хотите?

Зайцев смотрел на их собственное отражение в Варином трюмо: два слоника. На душе отчего-то кошки скребли.

– Не хочу, – честно признался он.

– У меня нет спичек.

– Да, Нефедов. Не повезло нам, некурящим. У меня тоже нет. А если бы и были, фига два я бы дал их ломать – за спичками еще в очереди потолкаться надо.

– Для дела же, – серьезно возразил Нефедов.

Зайцев снял кепку, шлепнул на стол. Начал рвать бумагу на узкие полоски. Нефедов наблюдал без выражения. Как будто это была привычная процедура. Зайцев быстро чирикал карандашом, свивал бумажки. Встряхнул кепку. Владимиры внутри шорохнулись.

– Давай, Нефедов. Рука судьбы.

На всегда сонном лице мелькнуло нечто, похожее на сомнение.

– Ерунда. Мы их сейчас поделим поровну, вернее, по справедливости, и быстро всех обежим, – сказал Зайцев.

Движение глаз на дверь. «А они?» – расшифровал Зайцев. Как объясним свое отсутствие?

– А они подумают, что мы квасим где-нибудь в пивнухе тут же на Фонтанке. Что можно поделать с пьющим человеком? Вон, на мосье Гудкова посмотри. Ничего… Тяни.

Нефедов окунул глаза в кепку. Белые бумажные червячки. Владимиры, так или иначе связанные с кино. Сунул пятерню.

* * *

Зайцев вышел из почтовой конторы. Поежился: с неба капало.

Несмотря на его браваду насчет пивной, спокойно ему не было.

Еще раз окинул мысленным взглядом сделанное. Одобрил сам себя. Теперь последнее. Вынул из заднего кармана блокнот, выдрал страничку с адресом. Мелко изорвал, быстрее, чем дождик растворил выведенное химическим карандашом слово «Амторг». Одну часть конфетти выбросил в урну тут же.

Другую – на трамвайной остановке.

Погода одумалась, бросила солнечные глупости, стала обычной ленинградской погодой. Низко висело серое небо. Хотелось дышать жабрами. Трамвай точно вынырнул из реки: с него потоками бежала вода. Зайцев зацепился за поручень, втянул себя, толкаясь в отсыревшие спины, в пахнущие мокрой шерстью бока. Ворот пиджака противно холодил шею, кепка казалась разбухшей, как компресс. Кто-то в плотно сжатой толпе пробовал вяло лаяться: «Вы мне накапали!» – «Я не накапала!» В другой бы день горючий материал свары весело полыхнул, пламя быстро объяло вагон. Но сейчас ссора шипела, дымила, не брала отсыревших пассажиров: лица были сонные, размагниченные. Зайцеву казалось, что и мозги у него – какие-то размагниченные. Ни одной мысли. За окнами серая хмарь означала, что трамвай идет над Невой. Небо и вода были почти одного цвета.

Зайцев сошел на улице Красных Зорь и бегом под дождем припустил к кинофабрике.

На проходной пахло мокрыми старыми сапогами. Зайцев показал вахтеру удостоверение.

– Я вас помню, – с гордостью за себя оповестил тот. И Зайцев опять втянул голову в плечи, вываливаясь под дождь уже с другой стороны поста. Среди деревьев низкими рукавами пробирался дым. Не горьковатый, дровяной, приятный. А вонючий.

Дворник с потемневшими от дождя плечами, в мокром фартуке, возил палкой в железной бочке как из-под горючего. Зайцев подошел, не вынимая рук из карманов. Дворник расслышал шаги за шумом дождя. Обернулся.

– Чего это жжешь, отец?

– А тебе чего… сынок.

Пререкаться сил не было. Зайцев показал удостоверение. Одновременно заглянул в бочку. Поблескивающие целлулоидные кольца, локоны. Дворник со своей палкой принимал позы святого Георгия, копьем поражающего змия.

– А, мильтон, значит, – нехотя начал он. – Склад освобождаем фильмовый. – И разговорился: – Вонища какая. И дождь проклятущий, как назло. Керосину плеснуть пришлось. А чего жечь? Каши не просят. Еще сто лет бы пролежали, никто б не вспомнил. Да Горшков пристебался: жги да жги. Место, дескать, на складе зря занимают. Идеологически вредные. Устаревшая продукция царских времен. «Замок Тамары» и прочая хрень.