Дворник поднял на палке выгнувшуюся ленту, ее тут же слизал огонь. Дворник нагнулся, поднял металлическую шайбу, открыл ее, прижимая к животу. Зайцеву почему-то захотелось сказать «стой».

Дворник вывалил шуршащее содержимое в бочку. Помешал палкой.

– Владимир Захарович? – быстро и четко уточнила секретарша. – В Гаграх он.

И снова наклонила над бумагами пробор.

Тон, манеры были бы уместны в канцелярии. «Для красивой бабы на кинофабрике как-то мимо темы».

– Хорошо сейчас, должно быть, в Гаграх, – попробовал разговорить ее Зайцев. – Для отпуска лучше не придумаешь. Я бы и сам не отказался. А вы?

Неумолимый змеиный взгляд. Процедила:

– Он не в отпуске. Он на производстве картины.

И опять захлопнула лицо, как железное окошко.

Не только она. В прошлый визит на кинофабрику Зайцеву казалось, что его сразу затянуло в какой-то мотыльковый водоворот. Все бежали, все острили, все женщины были хорошенькими или старались такими быть, и даже те, кто ворчал или ругался, делали это с чувством – будто играя любимую роль. В воздухе висела золотистая пыль скорого успеха. А на лицах играла причастность к волшебству.

Коридоры и теперь не опустели. Но выглядели обычными конторскими коридорами. Фабрика, да, но с таким же успехом это могла быть фабрика «Красный Треугольник».

Царила атмосфера сданной врагу крепости.

Зайцев был озадачен. «И если даже я это заметил, значит, дело обстоит еще хуже».

Он помнил, как найти кабинет Горшкова. И ошибся в коридорах всего один раз. Куколка-секретарша покинула пост – двери были нараспашку, это усиливало ощущение разоренного муравейника. Не хватало только белого флага. Горшкова словно не от кого больше было охранять. Всё худшее уже случилось. «Арестовали?» – была у Зайцева первая мысль.

Слышно было, как по подоконнику сеет дождь.

Но за столом шевельнулась темная фигура. В дневных сумерках свет товарищ Горшков не зажигал.

– Вам кого? – хрипло спросил он. Зайцев подошел к столу и щелкнул выключателем. Наполнился светом зеленый абажур – сразу как бы настал вечер, и обрисовалось остальное: длинный выгнутый блик на бутылке. Пил Горшков из чайного стакана в подстаканнике.

– Товарищ из уголовного розыска, – констатировал Горшков. – Опять кино смотреть?

Взмахнул бутылкой, плеснулось почти на дне.

– Чаю?

– Давайте, – быстро согласился Зайцев. «Выпить не помешает – тут бы не простудиться».

Горшкову это понравилось. Он стукнул перед Зайцевым стакан, наклонил бутылку – себе (побольше), Зайцеву (поменьше).

– Молодец, не осуждаешь меня. Не осуждай.

Стакан Горшкова сверкнул донцем. Зайцев пригубил, обжег губы. Пить передумал: голова должна работать ясно.

– Не робей. Есть еще, – доверительно сообщил Горшков. Толкнул ногой, под столом глухо – полно – звякнуло. Стакан он держал за ушко, манерно, как барышня, отставив мизинец. Выхлоп у него уже был впечатляющий. Зайцев понял, что получить ответы нужно поскорее, пока товарищ Горшков еще вяжет лыко.

– Осуждать меня нечего. Обскакал нас товарищ Шумяцкий, обскакал. Он бы не обскакал. Если б не предатели вокруг. Нечестно обскакала Москва. Подставил нам товарищ Шумяцкий ножку.

– Обманул? – подкинул Зайцев.

– Меня не обманешь, – слегка обиделся Горшков. – Я сам кого хошь обману. Против лома нет приема, поговорку знаешь? Вот. Ломом он нас. Административным ресурсом. Увела Москва постановку нашу. Шумяцкий увел. Украл! Запиши себе, мильтон. У-крал. Сука. А что я могу сделать? Я Кирова наберу. А у Шумяцкого телефон к самому товарищу Сталину.

Горшков покачал головой:

– Обидно.

Зайцев тоже покачал головой. Хотя и не понимал еще, о чем речь.

– Я ведь готов был работать сообща, – сокрушался Горшков. – Из Москвы режиссер? Ладно! Везите, примем. Я Утесова уговорил. Он против был! А я уговорил… Притащили они этого своего, Иванова. Нет, Алексеева. Нет. Ну такая тоже фамилия распространенная… Александров, да. Александров. Ладно… А кто он такой? Никто! На побегушках у товарища Эйзенштейна. Я говорю: а опыт? А Москва мне: а он в Америке был. Холливуд, значит, нюхал.

Балаболил Горшков, заплетаясь, мягкие губы с трудом слушались, даже щеки обвисли. Теперь он напоминал не треску, а карася.

– …Не по-коммунистически поступил товарищ Шумяцкий. Подчистую же фабрику оголил! – разошелся Горшков. Растопырил пятерню: – Постановку забрал. Утесова забрал – раз! Лучших текстовиков забрал – два и три.

«Быстро», – подумал Зайцев.

– Это каких?

– Эрдмана и Масса.

«Ку-ку, Владимир. – Зайцев мгновенно передвинул фигуры на воображаемой доске. – Владимир Масс. Сценарист звуковой фильмы. Варе не впервой использовать мужчин».

– Четыре – композитора. И штат нам оголил персоналом. Тут и пальцев не хватит.

– Даже на ногах? – поинтересовался Зайцев. Но Горшков уже погрузился в свой мир.

– За моей спиной интригу сплели.

«Ага, вот откуда ощущение, что все случилось быстро – маневр в тайне, браво», – признал Зайцев.

– …предатели. Задрав хвост за ним побежали. Теперь там, в своих Гаграх, у них, значит, Холливуд. Наш ответ Чемберлену. Холливуду то есть. Предатели. Все предатели. Плевать им на кино. Им к пальмам охота. К морю. Хванчкару жрать. Шашлыки. Им Финский залив не море. Гагры им подавай. Предатели.

Ясно, теперь Зайцев полностью свел в его трепе концы с концами: ушлый московский товарищ Шумяцкий обошел ленинградскую фабрику, сплел и провернул интригу, забрал на свою фабрику фильму «Музыкальный магазин» – и теперь все они в Гаграх. Отвечают Чемберлену. То есть Холливуду… Все – и Владимиры.

То, что говорливые сторонники товарища Шумяцкого не проболтались и сплетенная им интрига хлестнула ленинградскую фабрику, полную болтунов всех мастей, так внезапно, Зайцеву даже понравилось. Он любил парадоксы.

Взгляд товарища Горшкова вдруг стал острым. Взял в фокус нетронутый стакан.

– Мильтон, ты что, слабак?

– Слабак, – согласился Зайцев. Больше Горшков ничем не мог ему помочь. Тяжелая рука быстро подцепила ушко подстаканника. Горшков ахнул себе в глотку.

– А я отомщу, – тяжко ворочая языком, пригрозил он.

– Сделаете в ответ «Музыкальный киоск»? Или «Музыкальный прилавок»? Или вот – еще шире: «Музыкальный рынок», – уже в дверях предложил Зайцев, ему и жаль было поверженного администратора – он не мог симпатизировать тем, кто променял родные балтийские сосны на пальмы и хванчкару, и в то же время хотелось поддать ногой. Зайцев не любил пьяных. Именно пьяные граждане толкали вверх статистику преступлений.