Да, пожалуй, кое в чем можно согласиться с ворчуном Гией, подметившим, что «типичный парижанин – рутинер, человек ограниченный, ему чуждо все широкое и сильное размахом, а узость умственного горизонта отражается на всем укладе жизни. Чувство тесноты совершенно не развито. Напротив, они предпочитают тесноту, которая для них не что иное, как выражение уюта. Поэтому приезжие русские склонны смотреть на француза свысока, даже с некоторым презрением за ограниченность его кругозора»…

Туз задумался, презирает ли он кого-нибудь за пониженную, к примеру, духовность. Пожалуй, нет. Разве что себя иногда. Впрочем, не часто, пару раз за сознательную жизнь. К презрению как таковому не был расположен. Даже Гию не презирал, а склонялся к упомянутым им «златокудрым, милым, но падшим созданиям, которые прикидываются самыми честными и очень занятыми незнакомками, но всегда готовы отправиться в ближайший отель, где можно недорого иметь отличную комнату с туалетом и теплой водой».

Уже не терпелось прошвырнуться по столице мира, и Туз избрал для начала старинное Турне Великих Князей, названное так в память о походах по притонам аристократов прошлых поколений. Тогда их охранял полицейский агент Росиньоль, а боязливый Гия советовал иметь с собой револьвер на всякий случай.

Увы, знаменитое «брюхо Парижа» близ Центрального рынка оказалось настолько выпотрошенным, стеклянно-пристойным, что притонами там и не пахло. Точнее, само слово «притон» обрело здесь изначальный смысл – мирная пристань, тихая рыбачья бухта.

А Тузу хотелось острых ощущений, чего он вскоре и получил сполна.

Оставив в стороне Лувр, не желая терять время на живописное искусство, на которое и в альбомах предостаточно нагляделся, Туз шагал к Красной мельнице.

Голых девушек тоже повидал, да только вблизи, вплотную. Но одно дело работа над камерной картиной в тесной мастерской и совсем другое – монументальная роспись площадной, к примеру, стены. Хотелось посмотреть издали, из зрительного зала, когда простое скидывание одежды переходит из области чисто половой в изобразительную. К тому же в подобающей обстановке легче взять какую-нибудь Бастилию без долгого штурма. А на улице не решался подойти к златокудрым созданиям. Как и указывал Гия, все они выглядели невероятно честными и занятыми, но, хрен знает, падшие или нет? Может, вовсе и не прикидываются…

Миновал галереи Лафайет и от церкви Святой Троицы поднялся по улице Пигаль до одноименной площади, а затем свернул на бульвар Клиши. Мулен Руж напомнил фасадом ресторан средней руки. Наверное, за минувшие годы немало тут было муки перемолото. Но теперь мигающие красными огнями мельничные крылья не крутились и выглядели затрапезно, без размаха.

Слово «момент», известно, происходит от «мовимьенто», движение. То есть каждый миг – движение. А если его нет, то разве скажешь: – «остановись, мгновение, ты прекрасно»? Так, путано размышляя, Туз подошел к кассам. Однако цены действительно не знали покоя и выросли в сто раз. Спектакль и полбутылки шампанского стоили тысячу франков! Особенно эти полбутылки оскорбили Туза. Поняв, что здесь навряд ли получит что-либо сполна, двинулся дальше по бульвару.

Прошел кабаре «Проворный кролик», хотя название и привлекало, миновал «Жардиньерку». А в «Жемчужную раковину» его завлек зазывала по имени Лялянг, из тех, кого век назад называли «маль блан», то есть плохой белый, а точнее – негр. Им платят половину из потраченного гостем, так что стараются изо всех сил, выказывая почтение и дружелюбность. Туз не раз уже наплевал на мудрые советы старика Гии. Не насторожил его даже отложной воротничок типа «апаш» на рубашке Лялянга.

«Запретный Париж! Сексуальный акт вживую! Комплето и реаль! – болтал тот примерно на таком же французском, как и Туз, отчего они хорошо понимали друг друга. – Сэнкэнт фран! Сэ гратью!» «Действительно, даром», – прикинул Туз. Деньги он оставил в отеле, схоронив под ковриком, а взял с собой сто франков, которых должно было хватить для умеренной потехи. Вот за пятьдесят и раскрылась «Жемчужная раковина».

В небольшом зале перед сценой в форме ракушки восседало американское, кажется, семейство – дедушка, бабушка и два малолетних внука, приведенные специально для эротического обучения. Наверное, купили познавательный тур, означенный в буклетах отелей тремя херами, то есть иксами. Но ожидали начала с таким видом, будто пришли на «Синюю птицу» или «Трех толстяков» в филиал Художественного. Бабушка живо напомнила Тузу театралку Джуди на чеховской койке, хотя компания в целом ему не приглянулась.

Лялянг провел в полутемную комнатенку, где усадил в глубокое ракушечное кресло, вылезти из которого без посторонней помощи уже не представлялось возможным.

Не успел Туз оглядеться, как возникли две голые, но мнимые француженки, потому что даже в сумерках была различима монгольская синева у крестцов – вылитые Хуха с Жупаной. И это бы куда ни шло, да никакого, увы, дразнящего раздевания на расстоянии. Все прелести предъявлены, как паспорта, – без разговоров, под нос. Уселись на колени, стеснив, нащупывая возбуждающие точки, и принялись угощать шампанским, а больше сами хлестали, что озаботило Туза.

Едва пригубив, он объяснил, что в общем удовлетворен и хотел бы откланяться. Никто и не возражал. Монголки растворились в портьерах, и появился Лялянг со счетом на подносике. Туз было подумал, что все это в тугриках. Сполна испытал все банные ощущения, обещанные Гией, – обдало горячим паром и сразу ледяной душ.

«Рэпэтэ», – попросил он, чуя приступ куриной слепоты. И Лялянг бесстрастно подтвердил сумму, измеряемую многими милями. Ни о какой Мексике уже и думать не стоило. Да, так бесславно закончить путь в борделе, не получив ни на грош удовольствия!

Уже перепутались все разученные выражения. Смог только горестно сообщить, что его тошнит: «Же маль о кер!»

На Лялянга это не произвело впечатления. Он лишь отошел на два шага и включил слепящую лампу, какие используют при допросах в полиции. От его дружеской говорливости и следа не осталось. Без лишних слов обыскал Туза, выложив на столик все, что было в карманах, вплоть до венесуэльского «боливара», не принятого в Варшаве.

«Париж – рай для женщин и ад для лошадей, – пришла на ум поговорка, легко теперь продолженная. – А для меня чистилище! Эх, револьвер был бы кстати!»

Туз не знал, что делать. Не попросить ли жалобную книгу – мол, вместо француженок подсунули азиаток. Да может статься, они коренные парижанки в пятом поколении, а его обвинят в разжигании розни, нацизме и антимонголизме. Отчаявшись, потребовал по старой отечественной привычке директора или хотя бы заведующего.

«Патрон?» – грозно переспросил Лялянг. Стало понятно, что он типичный апаш, запросто всадит ради молодечества нож под ребро или стрельнет из кармана. Силясь выбраться из кресла, Туз вспомнил, что говорил когда-то Достоевский о Париже: «Здесь можно быть несчастным и не страдать». И от себя добавил: «А можно пострадать, будучи вполне счастливым!»

О, предупреждал мудрый старик Гия, – «иностранец без денег в Париже – человек вне закона. При малейшем неосторожном шаге его безжалостно хватают, судят, сажают в тюрьму, а затем высылают на ближайшую границу». Да пусть так, лучше сдаться властям, чем терпеть от какого-то Лялянга. Или пойти попросить взаймы у Джуди? Но вряд ли узнает, а и узнает, так не даст! Похоже, куриная слепота затронула и сознание Туза.