Повеяло вдруг кукурузными лепешками, морем и чем-то вроде Новикова-Прибоя. Вошедший патрон, а точнее патрона, воскликнула: «Ах, моя алуштская страда! Сергеев-Ценский! Академик! Беса ме мучо!»

Трудно поверить, но это была любительница ракушек, венесуэльская Кончита!

Казалось невероятным встретить ее в парижском борделе, но, с другой стороны, предусмотренное свыше число новых встреч уже, вероятно, исчерпалось, и пошли в ход старые знакомые. Столько их накопилось, что настала пора повторных свиданий, якобы случайных. Круг жизни сомкнулся. Колесо прокручивалось на месте, никуда не катясь. А время с пространством завернулись мертвой петлей.

«А может, я давно умер? – подумал Туз. – Погиб, например, в потасовке с Шайкиным? Или в вытрезвителе добили? Тогда скорее всего в зале и впрямь Джуди с внучатами. Вдруг одолжит?» Но когда заикнулся о деньгах, Кончита искренне обиделась, произнеся по слогам: «Тебе хочешь меня ос-кор-блядь? Не тесни сердце! Сразу извиняй, но не пущу». И выдернула из кресла в объятия.

Она подзабыла русский и, видимо, решила восстановить, задержав Туза на неделю.

Конечно, ничего общего с Бастилией она не имела. Через час в постели сказала: «Ты сильно возмужай. Испытываю там Вандомскую колонну!» – и все так же схлопывалась в устье, что сама называла аусенсией – свободным отсутствием. Возвращаясь оттуда, напоминала растерзанную Свободу на баррикадах. По крайней мере, грудью. «Свобода – это всего лишь мои особенности, которые могу не скрывать, – усмехнулась в ответ, – Конхология не дает свободы, а стриптиз дает!»

Они много гуляли по старому Парижу, и Туз обнаружил, что нумерация домов здесь всегда начинается от Сены, а если улица расположена вдоль реки, то по ее течению. Как мудро – все по течению!

В Люксембургском саду, где по соседству с Латинским кварталом Кончита чувствовала себя как дома, они целовались, поджидая привидений из каменоломен. И в первый же вечер промелькнуло одно с хилой косичкой, в котором Туз успел, однако, различить черты археологического повара Витаса.

Однажды, когда проходили у подножия громадного собора Сакре-Кер, Кончита вдруг заметила, как много смысла заключено в сочетании этих трех букв – «кер», начиная с самого сердца. Тут и ангел-керубин, и креер – верить, и креар – творить.

«И в основании крепости, – подхватил Туз. – Да и в кресте!» Ему показалось, что неподалеку действительно стоит бронзовое распятие, но Кончита покачала головой: «Уже плохо смотришься, Сергеев-Ценский! Там прикованный кандалом мальчик к столбу. Его давно спалили за так, как не снял шляпу перед процессией со Святыми дарами». И у Туза мурашки побежали, настолько ясно разглядел все это шествие и себя лет шестнадцати в шляпе.

Позже в Нотр-Дам осознал, что точно был здесь или видел подробно во сне. Даже вспомнил мексиканский флаг в одном из приделов. «Может, сдать Будду в музей, хотя бы в Трокадеро, и остаться? – задумался он. – Устроюсь зазывалой на пару к Лялянгу»…

Однако Кончита не слишком-то приглашала. Прошло дней пять, и она начала интересоваться, куда его путь лежит. Узнав, что в Мехико, обрадовалась: «О, там живет мой любимый Габриель Маркес! Передавай привет. Он навещал мою кончу, то есть „Ракушку“. – Таинственно улыбнулась и написала письмо своей подруге Аргентине в мексиканский ресторанчик „Сарго“: „Прошу, чтобы приголубила тебя!“

Они нежно поцеловались на пороге «Жемчужной раковины», и створки ее навсегда для Туза захлопнулись.

Уже осень выглядывала из закоулков, и в пламенном закате вечерний Амстердам напоминал многолюдством и цветом все разом картины старшего Брейгеля.

С первого взгляда так красиво! В каждом уголке нечто занятное, и любопытно разглядывать подробности. Но ближе к ночи Туз отметил, что масленица тут окончательно расправилась с постом. Повсюду, что называется, лухурия – вожделение и похоть, плотский разгул. Нескончаемая деревенская, с признаками собачьей, свадьба…

Там и сям над окнами нависали черно-красные маркизеты. Вспомнив обычай иных народов оповещать траурными лентами о покойнике в доме, Туз напугался, не чума ли в городе. Но за пунцовыми занавесями, раздвигавшимися, как устричные створки, виднелись, будто в стеклянных шарах, живые голые девицы. Настолько откровенные, что даже не влекли…

На горбатых мостиках то и дело предлагали наборы средств, отправляющих душу в дальние командировки. «Зачем им мексиканские грибы, когда своего добра навалом?» – не понимал Туз. За ним увязался какой-то человек и долго шел, ни слова не говоря, по пятам, а затем обогнал, свернул за угол в подворотню и тут же отдался глубокому онанизму. Приличные с виду люди без стеснения пукали, если не сказать пердели. Словом, в глаза и уши лезла всякая дурь. Того и гляди, появится безумная Грета, в латах и со сковородой. Запрыгают по улицам, глотая прохожих, голенастые рыбы и грянет битва сундуков с копилками.

Казалось, Око недреманное отворотилось, не глядит на этот город. Вряд ли существует в мире совсем забытое Богом место, но Амстердам – полузабытое. Да, пожалуй, тут нет единого божества, зато скопище мелких прибабахнутых духов. Вот бы Гия набрюзжал, описывая здешние нравы. Где же чистый, целомудренный Вермеер? Кругом непрестанное волнение дхарм и сплошная напоказ канализация.

«Конечно, счастье – явиться в этот мир, – размышлял Туз, слоняясь по городу. – Но и большой риск для души и плоти. Поэтому само рождение можно считать подвигом. Недаром же тебя выбрали и направили посланником. Другое дело – кто и зачем?»

Он надумал проплыть по каналам, и после недавней встречи в «Жемчужной раковине» совсем не удивился, столкнувшись на корабле с архонтом Ра.

Тот летел в Южную Америку, где в городе инков Мачу-Пикчу нашли еще одну лампочку трехтысячелетней давности. «Дуешь из России? – спросил, теряя чудным образом „т“ вместо обычного „р“. – Оно и верно! Не буду об эксремизме, но Россия – срана крайносей!» А здешних вроде не замечал. Когда Туз поделился впечатлениями, ответил жестко: «По вере воздаяние. Видишь, чего желаешь!»

В общем-то был не слишком приветлив и разговорчив. Но вскоре у слепой стены какого-то пакгауза извлек карманную фляжечку, и они украдкой выпили. Сознание, конечно, просветлилось, языки, развязавшись, обрели уверенность, и время началось.

Туз так и сказал, глянув на мигавший глаз: «Наверное, часы пошли только тогда, когда Адам с Евой вкусили от древа, а прежде времени не было. Оно признак болезни, имя которой – жизнь. Господь единый совсем не то замышлял»…

«Какая узость умственного горизонта! – воскликнул Ра словами Гии. – Сколько раз тебе говорил – мысли вертикально, без стереотипов! Прародители не яблоко надкусили, а сожрали, прямо скажем, всех своих первых детишек, за что и были отправлены в ад. Мы с тобой, голубчик, в аду, где нет и никогда не было единого Господа!»

Он еще прихлебнул из фляжки, уже не предлагая Тузу, и продолжил: «Из массы духов практичные евреи выбрали самого в ту пору сильного, потому что ленились поклоняться многим. Это был Йево – один из тьмы божеств, которым молились еще финикийцы. Укрепившись человеческой верой, он стал Вседержителем и принял имя Яхве – Сущий. Но даже в Библии немало проговорок о других богах, – перешел Ра на шепот. – В книге Бытия сказано: – “Вот, Адам стал как один из Нас”. Позвольте, что значит – один из нас? И царь Давид в сто девятом псалме обмолвился: “Господь господа моего”. Вот пойди и разберись, чьи мы дети. Увы, кругом стереотипы. Как пропечатали нам мозги, выкопали в них глубокий ров, так и уперлись все в одну точку, не в силах расширить кругозор. Мы в плену каналов! – огляделся он и, прищурившись, кивнул на набережную. – Чего это там такое? Никак не разберу»…