У церкви Святой Варвары его ждала Нахед, весьма элегантная в тонком плиссированном платье пастельных оттенков. Наверное, из льна. Молодая женщина вроде бы сильно накрасила глаза, на плечи ее, словно накидка, спускался платок из легкой ткани. Шарко подошел и спросил, указывая на церковь:

— Именно об этом «сердце города» вы говорили тогда в машине?

— А такое сердце вам нравится?

— Оно меня удивляет…

Нахед улыбнулась, открыв великолепные зубы. Шарко должен был признать, что любой мужчина жаждал бы заблудиться с нею в лабиринтах Каира, и сам он в этот вечер не составляет исключения.

— Каждый квартал Каира — это спокойный городок со своими традициями, со своими законами. Мне бы хотелось, чтобы вы это понимали. — Она застенчиво, будто собиралась молиться, сложила руки. — Моя машина стоит чуть подальше. И у меня уже есть то, что вам нужно.

— Адрес Абд эль-Ааля?

— Махмуд жил один, но почти рядом с братом — на другом конце улицы Талаат-Харб. Брата зовут Атеф Абд эль-Ааль, и у него прежний адрес.

— Талаат-Харб… Мы вроде бы именно там должны были встретиться с Лебреном?

— Точно. Талаат-Харб — улица, сохранившая атмосферу Прекрасной эпохи, она вся пропитана историей и ностальгией. Ваш каирский коллега наверняка хотел, чтобы вы запомнили это место. Я еще раз виделась с месье Лебреном после работы в комиссариате — так получилось, — и мне показалось, что ваш отказ с ним встретиться его не обидел.

— Тем лучше. Спасибо опять.

Они разговаривали, идя вдоль коптского кладбища. Нахед рассказала об отце — журналисте из газетенки «Каир», который лишился ноги и стал инвалидом в результате столкновения коптов с мусульманами в 1981 году. Мать переводчицы, француженка, родилась во Франции и жила в Париже, пока не решила отправиться с миссией в доминиканскую общину Каира. Тогда-то родители Нахед и познакомились. Она появилась на свет в довольно скромном районе города и никогда в жизни не выезжала из Египта. Ходила в школу с углубленным изучением французского. Когда поступила в университет — собственно, мечта о нем и привела ее в такую школу, — выяснилось, что тамошние профессора полуграмотны и говорят по-французски куда хуже ее самой. В конце концов благодаря поддержке хозяина отцовской газеты, влиятельного египтянина, она поступила на работу в французское посольство, зарплата там маленькая, но место хорошее, грех жаловаться. Там работа честная (слово «честная» Нахед сильно подчеркнула), и пусть даже не удается совсем избежать бедности и невзгод, из которых никак не может выкарабкаться Египет, но у нее всего такого намного меньше, и это дает, по крайней мере, иллюзию благополучия.

Подошли к машине, настоящему «Пежо-504», припаркованному на границе коптского Каира, рядом с мечетью Амра. Нахед предложила комиссару занять место рядом с водительским, и «пежо» двинулся вдоль правого берега Нила вверх по улице Курнееш. Вечерело. На минаретах отдаленных мечетей, на многопалубных лайнерах и скромных фелюгах зажигались огоньки. Люди прогуливались по набережной целыми семьями, покупали фуль медамес — желтые бобы, сбрызнутые лимоном. Шарко ощущал величие этой реки, потребность народа поклоняться ей.

Разговор продолжался, но, когда Нахед попросила комиссара рассказать о его семье, о жене, он прижался лбом к стеклу, уставившись на тихие волны Нила, ответил просто, что он никогда больше не увидит ни жены, ни дочери, разве что во сне, и замолчал. Зачем говорить? О чем тут рассказывать? О том, что с тех пор не было ночи, когда тоска по Сюзанне и Элоизе не душила бы его, не давила бы на него так, что он вообще не мог глаз сомкнуть? О том, что причиной гибели семьи стала его работа, а теперь та же работа медленно, но верно ведет его в бездну старости, где не будет места ни единому солнечному лучу? Нет-нет, ему нечего рассказывать. Не здесь, не сейчас. И не ей.

Десять минут спустя они были на улице Талаат-Харб. На сколько хватает глаз — лавочки с одеждой, бары, кинотеатры с французскими названиями, старинные дома на манер тех, что строили в Париже при бароне Османе: с колоннами, с окнами, обрамленными статуями в греческом стиле. Все здесь напоминало о том, что в начале XX века египтяне хотели сделать из центра Каира подобие европейского квартала и что это им почти удалось. Впечатление усиливали бредущие во всех направлениях толпы пешеходов: американцы, французы, итальянцы…

Нахед присмотрела местечко для парковки на улочке рядом, и буквально через минуту она уже передавала бакшиш консьержу дома — просто за то, что тот отворил дверь. Этому скорее сторожу, чем консьержу (Нахед назвала его «бауаб»), в дырявых эспадрильях и с рыжей от хны бородой положено было не только открывать дверь, но еще и мыть машины, подносить покупки… Внешне он мало подходил к роскошному интерьеру здания — жилища для богатых, которое просто-таки излучало чувство собственного величия.

Оказавшись наедине с Шарко в лифте, молодая женщина прикрыла платком голову и занавесила лицо. Остались видны только ее сверкающие, как драгоценные камни, глаза, отчего она сразу преобразилась в загадочную, полную тайн прелестницу. Когда она, занавесившись, чистым голоском произнесла: «Было бы жаль сразу настроить против себя Атефа Абд эль-Ааля из-за этих религиозных предубеждений», — тонкая, почти прозрачная ткань платка, под которой едва обрисовывались губы, заколебалась, и Шарко был мгновенно покорен… если не околдован.

— Но откуда вам известно, что он мусульманин?

— Думаю, тут больше шансов за, чем против.

— А что вы вообще о нем знаете?

— Из посольских документов много не выудишь. Он был торговцем, а сейчас у него две пошивочные мастерские: шьет рубашки. Дело, которое он открыл спустя год после смерти брата, процветает. Готовые изделия Атеф продает оптом в модные лавочки Александрии. Он и его покойный брат родом из Верхнего Египта, выходцы из деревни, родители были бедняками. В Каир перебрались подростками, вместе с дядей.

Когда Нахед постучала, открылась дверь напротив и на площадку выглянула пожилая дама с морщинистым лицом. Нахед поговорила с ней и перевела комиссару:

— Соседка сказала, что Атеф сейчас пьет чай на террасе: он всегда в это время, перед вечерней молитвой, пьет чай там, наверху. Мы легко его узнаем, потому что за чаем он читает «Аль-Ахрам». Это такая независимая газета.

Увидев, что собой представляет пресловутая терраса, Шарко чуть в обморок не упал: по всей крыше расставлены железные кабинки, внутри и снаружи — люди: кто сидит в кресле, а кто и вытянулся на матрасе — прямо в облаках. Разноцветные лампочки на протянутых над террасой проводах приплясывали, как паруса фелюг. Пронизывая сумерки, мерцали экраны расставленных как попало по всему пространству телевизоров. Ни дать ни взять — шаткий, неустойчивый, но светящийся муравейник под открытым небом…

— Раньше в этих домах на улице Талаат жили сливки общества: крупные землевладельцы, высокопоставленные сановники, министры… — прошептала на ухо комиссару Нахед. — Эти кабинки служили им для хранения припасов, для стирки белья, а некоторые селили в них собак. После революции тысяча девятьсот пятьдесят второго года все переменилось. Теперь здесь обитают те, кто в прежние времена были слугами. Они и сдают эти кабинки беднякам.