Поэтому необходимо лететь в Ригу и действительно как можно скорее. Зрительная человеческая память обладает одной неприятной особенностью: она не может долго сохраняться. Особенно если и объект внимания был случайным.

Имеет ли что-нибудь против такой постановки вопроса следователь Шипилов?

Оказалось, имеет! Это все, как заявил он, приветливо, впрочем, улыбаясь, пока что лишь косвенные улики. А на них строить такое серьезное обвинение, как убийство, нельзя. Подобных «доказательств» ни один суд не примет во внимание…

Да, тут есть своя, персональная логика, Турецкий и не отрицал. Но надо же добывать их, эти улики, а не просиживать… извините, стулья!

Вот тут Александр Борисович явно «выступил» зря. Он-то высказал не слишком и новую мысль вообще, не имея никого конкретно в виду, и как бы, главным образом, имея в виду себя лично. Ибо это он был вынужден уже второй день сидеть на месте, практически не предпринимая никаких следственных мероприятий. Но Геннадий Герасимович — Турецкий сообразил, конечно, что он за гусь! — тем не менее насупился. Он, мол, со всем старанием… вниманием… пониманием, а к нему, значит… э-э, с какими-то неосновательными претензиями? Ну, в таком случае можно перейти и на формальный язык Закона.

Что он имел в виду — задержание подозреваемого Турецкого до окончательного выяснения всех обстоятельств убийства? Вполне возможно, хотя уточнять этого следователь не стал. Или высказал в качестве предположения один из возможных вариантов дальнейшего развития ситуации?

То есть, иначе говоря — именно это четко осознал сейчас Турецкий, — старший следователь городской прокуратуры Шипилов в мягкой и непринужденной форме указал ему на всю шаткость и неубедительность его оправданий. Чем еще и подтвердил предположение Турецкого о том, что следователь тихо выполнял-таки указание Ваньки-Каина, то бишь генерала Каинова. Что они тут все — свои люди, им не резон ссориться из-за какого-то там москвича. А городской прокурор Решетников, сохраняя при этом собственную невинность и показное возмущение грубыми действиями генерала, умывал руки. В конце концов, кто должен писать постановление? Следователь. А прокурор волен давать свою визу либо нет. Ловкий ход, при котором все приветливо улыбаются друг другу, не совершая при этом никаких должностных нарушений, но каждый делает то, что подсказывают ему собственные интересы.

Что оставалось Александру Борисовичу? Вот этот вопрос он и оставил открытым до возвращения из гостиницы Щеткина. У того, судя по его торопливому звонку, тоже, кажется, кое-что получалось, ибо Петя Щеткин как человек приятный и общительный сумел уговорить администрацию отеля — разумеется, не гостиницы! — и получил домашний адрес дежурившей в день убийства в гостинице горничной Тамары Малиновской.

Проживала горничная в районе авиационного завода, и пока Петр нашел ее дом, пришлось хорошо поплутать среди типовых пятиэтажек. Женщиной Тамара Васильевна оказалась сухой и неприветливой, некрасивой и — в возрасте. Была очень недовольна тем, что ее «вмешивают» в преступление, к которому лично она не желает иметь никакого отношения. Знаем, мол, эти свидетельские показания! Скажешь чего, а потом тебя по всяким судам затаскают!

И вот тут Петр, обратившись к собственной фантазии, нарисовал такое щемящее душу художественное полотно, от которого у зачумленной по причине домашних забот простой бабы с городской окраины душа как бы отмякла. Ну, на самую малость. Однако и этого хватило Щеткину, чтобы влезть в приоткрывшийся люк ее души со своими проблемами.

Чего он ей наврал, о чем нафантазировал? Да в принципе ничего особенного. Просто, пользуясь некоторыми фактами из жизни Эвы, о которых рассказал Александр Борисович им с Антоном, Петя изобразил в ярких красках трудную и полную невыносимых душевных страданий жизнь покинутых русских людей в зарубежном государстве Латвия, где их и в грош не ставят теперь местные власти. А тут еще и старуха мать, которая потеряла единственную свою дочь-кормилицу! Так каким же нужно быть черствым сухарем, чтоб хотя бы правды не выяснить по поводу гибели очень хорошей, доброй и отзывчивой женщины? А ведь Эва была, кстати, очень известным модельером, и образцы одежды, которые она постоянно привозила в Воронеж, всегда мгновенно раскупались.

Ну а касательно ее интимной, что ли, жизни? А что, разве не может позволить себе одинокая и в общем-то молодая еще и красивая женщина близости с мужчиной, который ей нравится? Поэтому и речь здесь идет не о каких-то там женских слабостях или чьей-то ревности, а о серьезном преступлении, которое, по некоторым данным, совершил очень опасный, матерый уголовник, специально для этой цели прибывший из-за границы. И, вероятно, он побывал в день убийства в гостинице. Осталось только его вычислить. А в этом смысле любые показания гражданки Малиновской могут оказать неоценимую помощь в расследовании.

Что ж, такая постановка вопроса Тамару, кажется, устроила. А что она видела? Так некогда было присматриваться, она ж в номерах убиралась. Появлялись ли незнакомые ей люди, которые не проживали в гостинице? Были и такие… И Тамара Васильевна, аккуратно и осторожно понукаемая, подбадриваемая в высшей степени благожелательным к ней Петром, начала вспоминать. И вот что вспомнилось…

Днем, который можно считать предыдущим тому, когда произошло убийство в тридцать первом номере, Тамара Васильевна вынуждена была допоздна задержаться на своем «рабочем месте». Приходили электрики и чинили по ее указанию некоторые электрические розетки в отдельных номерах, ну и у нее, в бельевой. Дел особых, кроме как указывать им, где и чего чинить, не было. Поэтому, наверное, она и обратила внимание на что обычно и не глядела по причине постоянной занятости и беготни: тому подай, тому отнеси, этому не перечь, а то он уже пообещал всех за Можай загнать и вообще прикрыть эту частную «лавочку», будто она твоя. Очень капризный народ селится в дорогих номерах, только успевай поворачиваться. И помалкивай себе в тряпочку…

Так вот, весь, можно сказать, вечер недалеко от столика дежурной по третьему этажу, на диванчике, просидел пожилой мужчина в сером костюме и с таким лицом, будто его только что из больницы выписали. Худое оно было и будто сухой кожей обтянутое. В очках. Старые такие, еще в темной пластмассовой оправе, не модные. Он читал газету. Но и разговаривал с Настасьей Ивановной — горничная слышала, проходя мимо. О чем — не интересовалась. Может, ожидал кого. А потом, когда она уже уходила домой, его не было. Но снова Тамара Васильевна увидела его на этаже рано утром следующего дня, то есть когда потом уже, много позже, примчалась милиция и стали вскрывать тридцать первый номер, в котором и обнаружили задушенную женщину.

Но утром видела горничная этого непонятного мужчину коротко, он о чем-то поговорил с Настасьей, которая заканчивала свое суточное дежурство, и тут же ушел. И больше, по ее утверждению, не появлялся на их этаже.

Были еще люди, которые не проживали здесь, а приходили в гости. Вот и в тридцать второй тоже молодой человек явился после обеда, а когда ушел — Тамара Васильевна не знала. Но рассказать про него могла бы. И после разрешающего кивка Петра стала рассказывать.