После долгого ожидания в лесу, среди напуганных солдат, которых непрестанно рвет, София и остальные получают приказ отправляться в окопы. Вокруг по-прежнему тихо. Они едут на своих санитарных машинах через Волю-Шидловскую, “где из груд камней торчат одни трубы”, проезжают мимо полей, изрытых снарядами, мимо “выжженной и уродливой” ничейной земли. Не видно ни единой души. Вокруг — ни звука, тишина. Слышится только гул от моторов санитарных машин. Они все равно едут к земляным арабескам окопов: безумное предприятие, но ведь и у немцев по ту сторону фронта непривычно и странно тихо.

В воздухе стоит незнакомый запах.

София сползает в окоп. И видит там тела, груды тел; некоторые в коричневой форме русской армии, другие — в немецкой серой. Конечно, она и раньше видела убитых, но здесь что-то новое. Тела лежат в таких “искривленных, мучительных, неестественных положениях, что мы едва могли отличить одно от другого”. Отравляющий газ, унесший жизни русских солдат, стал и причиной гибели наступавших немцев. София и остальные начинают искать и действительно находят еще погибших в убежищах, в траншеях, куда солдаты бежали в панике, но все равно были застигнуты газовой атакой. За пулеметом, покрытым красной пылью, скрючился санитар. Кто-то дотрагивается до него, и он, мертвый, падает на землю.

Тех, кто подавал хоть какие-то признаки жизни, отвозят на поле. София и остальные снимают с них пропахшие газом шинели, но больше ничего не могут сделать. В прежней газовой атаке на Восточном фронте[110] немцы использовали так называемый “T-Stoff”, бромид ксилила, что-то вроде слезоточивого газа, сильнодействующего, но не смертельного. Но теперь все иначе: теперь это хлор[111]. Бочарская и другие в панике. Что делать? Они совершенно растерянны. Кто-то предлагает попробовать ввести пострадавшим соляной раствор. Но люди сразу же умирают от такой инъекции. Бочарской и остальным не остается ничего другого, кроме как беспомощно наблюдать, как солдаты с посиневшими лицами умирают “этой ужасной смертью”, до последней минуты сохраняя ясное сознание, тщетно пытаясь дышать, натужно, со свистом. На почерневших лицах особенно ярко вырисовываются белки глаз.

К ним подходит женщина, она говорит, что ищет своего сына. Они разрешают ей искать. Бочарская видит, как женщина ходит по полю, где лежат солдаты, от одного к другому. Она ищет среди живых и мертвых. Безрезультатно. Женщина просит отвезти ее к окопам, и ее отвозят туда, вопреки всем правилам, — такое чувство хаоса и отчаяния охватило всех, так почему бы не разрешить женщине поискать своего сына? Она исчезает вдали, сидя в машине вместе с санитаром. Потом машина возвращается. Рядом с женщиной лежит тело ее мальчика.

“Всю ночь, — рассказывает София Бочарская, — ходили мы от одного к другому с фонарями в руках, не в состоянии что-либо предпринять, глядя на пострадавших и на тех, кто задыхался и умирал”. На рассвете поступил приказ вколоть солдатам камфарное масло, которое обычно использовалось при отравлениях и коллапсе. Выжившим на поле вкололи каждому по десять граммов. Казалось, это облегчило их страдания.

54.

Воскресенье, 6 июня 1915 года

Крестен Андресен эвакуирован из госпиталя в Нуайоне

Может, этот случай, капризный случай спасет его? Темной ночью в начале мая Андресен упал в узкой траншее и сломал ногу. После этого он большую часть времени проводил в госпитале, лежа в большом зале, который прежде был театром. За ним ухаживали приветливые французские монахини, а он скучал без книг, и ему страшно досаждала плохая еда, — больных, как считалось, не надо было кормить так же, как и солдат на фронте[112], — но в целом он был очень доволен. Как минимум шесть недель, сказал ему доктор. Если повезет, он, может, протянет в госпитале и до июля; и, может быть, может, может, война к тому времени уже окончится?

Лежа в постели, Андресен, по своему обыкновению, много думал о войне, о том, что будет, о мире и о том, как все устроится. В мае Италия объявила о своем вступлении в войну, англичане наступали во Фландрии, а французы настойчиво атаковали Аррас; ожесточенные бои шли на горе Лоретто; ходили слухи о том, что США и многие балканские страны вскоре присоединятся к противникам Германии. Андресен не переставал изумляться той самоуверенности, с которой многие немцы реагировали на угрозу: они повторяли, что война, может, и затянется, но победу все равно одержит Германия. Сам же он лелеял надежду, что политические осложнения, действительные или мнимые, приведут к миру. И он знал, что будет делать в этом случае. До августа 1914 года он примерно полгода работал учителем в Финдинге, так что после войны он хотел бы вернуться к работе с молодежью. Еще он мечтал построить себе небольшой домик, не больше, чем “курятник тети Доротеи, но очень романтичный и снаружи, и внутри”.

Между тем за последние дни обострилось положение у Руа, всего в десяти километрах от того участка фронта, где стоял его полк. День и ночь они слышали звуки артобстрела; поговаривали о том, что французская пехота совершила прорыв линии фронта. Слава богу, он избежал этого кошмара. Более того. Вскоре понадобятся свободные больничные койки для новых раненых, и говорят, что всех выздоравливающих эвакуируют в Германию.

Он пока ничего не знал об этом. Большую часть воскресенья он пролежал на зеленой травке под грушевым деревом, и в теплом воздухе слышался мягкий рокот далеких пушек. Вечером он пошел на концерт послушать церковную музыку. И только когда, прихрамывая, вернулся в госпиталь, он узнал о том, что им предстоит. Андресен тут же собрал свои вещички. В Германию! Оружие и прочее военное снаряжение сложены в одну кучу, личные вещи — в другую. Выкрикнули их имена, и они получили проездные документы и по маленькой бумажной бирке, которую следовало приколоть на грудь, с именем, воинской частью, диагнозом и прочим. В одиннадцать часов был отдан приказ об отбытии.

Их посадили в автомобили, по пять человек в каждый, и этой летней ночью они отправились в путь. Навстречу им попалось несколько офицеров: они стояли у обочины и всматривались в горизонт, озаряемый артиллерийским огнем и вспышками взрывов, светом прожекторов и медленно гаснущими сигнальными ракетами. Но все это его уже не касалось.