к личностям, ни как к объектам. В исступлении они потеряны для мира, выходя далеко за его пределы. <…> Переполненное возбуждением и желанием, тело берет верх. Но это чудесно – даже если мгновения восторга означают паузу в разговоре» [309]. Думаю, Берсани и Блэкберн правы – и не только в том, что касается противоядия. И все-таки то, что сокрушает меня, необязательно должно сокрушать вас; а то, что ввергает вас в кризис, меня может оставить равнодушным. Когда мы заставляем друг друга кончить, мы оба можем быть сокрушены, неспособны посылать или принимать сигналы. Или же то, что мы посылаем и получаем, может не умещаться в слова. Но поскольку это именно ты заставила меня кончить так, как умеешь только ты (и наоборот), некая коммуникация все же происходит. Нет какого-то одного секса. Бывает очень личный секс или очень безличный – но важной частью интимных отношений может быть и тот и другой.

* * *

«Давным-давно мы клялись друг другу в верности на всю жизнь, – пишет журналистка Трэйси Кокс. – Это превратилось в серийную моногамию – серию долгосрочных преданных отношений, длившихся годами, но не всю жизнь. Нынешний тренд – отношения, основанные на потребностях: отношения, которые соответствуют нашим обстоятельствам в текущий момент и перестают отвечать требованиям, когда ситуация меняется» [310]. Это намеренно написано в вызывающем духе. Тем не менее Кокс просто предполагает, что наши потребности составляют единое (пусть и недолговечное) «я», удовлетворить которое может наилучшим образом другое такое же «я». Но зачем принимать ее предположение? Почему бы не предположить, что потребности послужат более тонкому различению класса партнеров: X для секса, Y для детей, Z для совместной жизни? Почему бы не предположить, что пара (даже недолговечная и основанная на потребностях) превратится в n-угольник? Спору нет, значение n не может быть слишком большим. Никто не справится с чересчур большим множеством. Но нет ни одной веской причины, почему оно должно равняться двум.

Одна из наших глубочайших потребностей, «столь же насущная, как физиологическая потребность в еде, воде и сексе», – это необходимость избавиться от скуки «посредством стимулирующей физической или умственной деятельности» [311]. Поэтому любовь, основанная на потребностях (да и любая другая форма любви), должна считаться со скукой всерьез. Когда люди умирали в тридцать лет, не имели свободного времени и надежных противозачаточных средств, это, возможно, не было обременительной эротической проблемой: жизнь была настолько коротка, полна забот и связана с выращиванием детей, что скучать не приходилось. Эротическая норма долгосрочной моногамной любви подходила для удовлетворения физиологических потребностей в стимуляции. Сегодня мы живем слишком долго, имеем слишком много выходных и слишком привыкли к постоянному возбуждению, чтобы принимать это за нечто само собой разумеющееся.

Угроза, которую несет скука, особенно остра, если структурным принципом супружеской пары действительно стала сексуальная гармония, как утверждает Жерар Венсан. Ведь из-за привычки даже почти бесконечное сексуальное разнообразие партнера может наскучить. В конечном счете мы приходим к тому, что хотим нового партнера, а не чего-то нового со старым. Тогда почему бы не отделить секс от парных отношений, чтобы пара нашла другой структурный принцип их связи или другую, менее бивалентную форму организации старого принципа? Это хороший вопрос, но в нашей политической реальности рискующий оказаться скандальным.

В Соединенных Штатах и других западных странах большинство людей согласны с тем, что в школах должно даваться сексуальное образование. Однако единого мнения относительно того, как оно должно даваться, нет. Традиционалисты (чьи взгляды часто, но не всегда основываются на религиозных учениях) считают, что «единственной дозволенной и морально уважаемой формой половой жизни является гетеросексуальный половой акт между супругами». Либералы (часто, но не всегда обладающие секулярными моральными воззрениями) считают «морально допустимым все, на что добровольно и осознанно соглашаются компетентные взрослые и что не причиняет вреда третьим лицам». Поскольку сексуальные ценности в какой-то степени определяют образ жизни в целом, родители, считающие сексуальные ценности своего ребенка неправильными, будут считать и жизнь, которую он ведет, «убогой и недостойной». Таким образом, в либерально-демократическом обществе, стремящемся к консенсусу между конкурирующими концепциями хорошей жизни, половое воспитание в государственных школах будет неизбежно содержать противоречивые посылы [312].

Однако даже если бы эти посылы были не такими противоречивыми, они (как и интимная демократия Гидденса) не изменили бы того, что не способно изменить половое просвещение как таковое. «Поначалу каждый ребенок, – пишет Адам Филлипс, – это единственный ребенок. <…> Иными словами, наши начальные представления, относящиеся к привилегиям и частной жизни, собственности и причастности, моногамны. Это материал, лежащий в основе моногамии» [313]. В той мере, в какой наши начальные представления моногамны, любая попытка изменить нормы традиционной любви рискует выплеснуть ребенка вместе с водой.

Несмотря на это, перед нами проблема курицы и яйца. Наши первые представления о любви являются моногамными и частнособственническими. Но когда Мамочка и Папочка весь день работают, даже своему ребенку они могут отдать лишь часть себя. Другие близкие, включая Папочку, должны помогать Мамочке. А это значит, что привычное младенческое па-де-де [314] меняется. Мы, может, и впитали моногамную, гетересексуальную, расово гомогенную любовь с молоком матери, но о наших детях и детях наших детей этого уже не скажешь. Они могут иметь двух отцов, двух матерей или биологического отца-гомосексуала, гетеросексуальную белую биологическую мать и евразийского бисексуального опекуна. Моногамия для них (как и сексуальная идентичность для демократических партнеров Гидденса) будет одним из жизненных стилей, рефлексивным достижением.

«Тайна того, что такое влюбленная пара, – это практически последняя оставшаяся нам настоящая тайна, и когда мы подойдем к ее разгадке, нужда в литературе – или даже в самой любви – отпадет», – пишет Мейвис Галлант [315]. Придем ли мы к тому, что отношения перестанут мыслиться как судьба? Сомневаюсь. Но даже если и придем, это место займет тайна n-кратных отношений. Им не будет свойственна моногамия, впитанная нами с материнским молоком. Но они будут не менее таинственными, не менее вдохновляющими на литературные произведения и не менее проблематичными для нашей любовной жизни.

Благодарности

Мои идеи о любви обрели первые очертания на семинаре (называвшемся «Любовный класс») в Рид-колледже, а затем получили развитие в Университете Северной Каролины в Чапел-Хилл. Стив Арконович, Нира Бадвар, Энн Бейкер, Дорит Бар-Он, Лючия Бинотти, Дженан Исмаэль, Рэйчел Кратц и Патрик Миллер обсуждали ранние версии рукописи, критикуя и вдохновляя меня. В частности, Энн запутала меня по поводу любви не меньше, чем я ее (или даже больше). Восемь