А потом он понял, что рука девушки лежит на его плече, что он обнимает ее талию и они танцуют что-то невообразимое под странную музыку, состоящую из цокота, стука и шепотов. У нее странно горячая и сухая кожа.

– Как тебя зовут? – спрашивает он и отстраняется, чтобы снова увидеть ее. Оказывается, на ней какое-то мятое красно-желтое платье, некрасивое, но идущее к ней так, что в ту же секунду Сергей забывает, как именно она одета.

– Ада, – отвечает она. Голос у нее хрипловатый, звучный. – Выпей со мной текилы, цветочек.

В ее непроглядно-темных глазах вспыхивают искры. Через некоторое время он уже сидит за столиком и загорелый юнец учит его пить текилу, которая кажется Сереже омерзительной. А потом мир вокруг начал вертеться огненными кольцами, и Сергей чувствовал только ее горячую ладонь на своем плече, пальцы с коротко обрезанными ногтями щекотят ему шею, и в то же время ощущается самостоятельная, не относящаяся к девушке вибрация в области сердца. Что это? Ах да, это мобильник в нагрудном кармане куртки. Встревоженный голос тетки:

– Сергей, у тебя все в порядке? Уже одиннадцатый час, ты в курсе? Когда задерживаешься или не приходишь ночевать – лучше предупреждать, мы же договаривались. Не хочу на тебя давить, но мать звонила из Верхневолжска четыре раза, я совсем завралась, и тебе лучше вернуться домой, пока она окончательно с ума не сошла.

Тетка, как всегда, была права. Сережа сделал над собой усилие и встал. Он думал – вот, сейчас я уйду и больше никогда ее не увижу, если бы мне сейчас сказали, что я никогда не увижу солнца, я бы испугался чуть меньше. Я ее потерял. Но Ада переспросила его, словно продолжая разговор (неужели он велся?):

– Так у тебя во сколько кончаются занятия? В семь?

– В семь, – выдавил Сережа, и она кивнула. Этот лаконичный жест сказал ему больше, чем слова, и он нашел в себе силы, чтобы встать и уйти.

Нина Алексеевна встретила его насмешливо-поощряющей ухмылкой, но не успел он перешагнуть порог, как встревоженно заголосил телефон. Это была мать, и Сергей с удивлением слушал ее голос – успел забыть, как он звучит.

– Знаешь, – сказал он ей вдруг, прижимая трубку плечом к уху. – Знаешь, мам, я сегодня познакомился с такой девушкой…

– Она москвичка? – спросила мать, быстро, как только она умела, изменив течение своих мыслей.

– Москвичка, – успокоил ее Сергей, припомнив какие-то обрывки сегодняшних разговоров.

– Ну, дай бог, – ответила мать и, неизвестно отчего, заплакала.

Следующий день был ярким и коротким, как солнечный протуберанец. Сережа удостоился даже двусмысленной похвалы от Рожницына:

– Ты сегодня, Акатов, прямо-таки на себя не похож! Старайся дальше!

На классическом танце, который в расписании стоял последним, Сережа сбацал такое страстное и одновременно томное танго, что потряс даже видавшего виды препода Эрика, в знак поощрения тот погладил его по спине. У Эрика было два прозвища, одно – Голубчик, а второе непечатное. Однокурсница Катя, большеглазая, недоступная барышня, с которой танго и танцевалось, также была поражена и намекнула Сереже, что согласилась бы с ним куда-нибудь сходить, а там посмотрим. В иное время ему было бы лестно «сходить куда-нибудь» с первой красавицей и недотрогой курса, но сегодня он себя берег, он нес себя, как на подносе, к дверям училища и почти не удивился, увидев огромный, угрожающе-угловатый автомобиль и возле него Аду – у нее в пальцах была коричневая сигарка, и она курила, картинно выпуская кольца дыма… На нее оборачивались прохожие. Она смотрела не прямо на Сережу, но куда-то мимо него, словно и не замечая, и это неприятно напомнило ему о Рожницыне.

– Садись.

И сама, прострекотав по асфальту каблуками, села на водительское место. Сережа долго не мог открыть дверцу, залился краской, мысленно проклянув свою неопытность и неловкость. Наконец Ада открыла ему изнутри и повторила, как приказ:

– Садись. Поедем в мою скромную обитель.

«Скромная обитель» Ады оказывается студией, громадной и нелепой – стеклянная стена вместо окна, угрожающе низкие балки потолочных перекрытий, с потолка свисает гамак, в одном углу барная стойка, за которой хозяйка сейчас смешивает коктейли, в другом мольберт, окруженный скорченными в муке тюбиками краски, повсюду экзотический хлам, из сваленных на полу тряпок скалит острые зубки крошечная голая собачонка.

– А где ты спишь? – задает непреднамеренно двусмысленный вопрос Сергей, оглядываясь. Таких домов ему еще не приходилось видеть, все кажется ему удивительным и занятным, но вот можно ли тут жить?

– В гамаке, – отвечает ему Ада. – Я сплю в гамаке. Кровати у меня нет, и телевизора тоже нет. Впрочем, кровать я могу купить. Спешиал фо ю. Хризантема, иди ко мне, моя сладенькая! Вот тебе молочка. А тебе, цветочек, коктейль.

– Спасибо, я… – бормочет Сережа, принимая из ее рук бокал с чем-то мутно-оранжевым. – А что тут?

– Морковный сок, – хохочет Ада.

Коктейль крепкий, как ее объятия.

Около десяти часов Сережа звонил тетке и врал, что останется ночевать в актерском общежитии, что здесь собрался весь курс, что отмечают чей-то день рождения… На самом деле он стоял, совершенно обнаженный, в чужой ванной комнате, пропахшей многочисленными ароматами, и через плечо рассматривал в зеркале багровые полосы у себя на коже. Откуда они взялись? Ах, это ковер. Длинный ворс невиданного, оранжево-черного ковра растер ему спину до крови. Сережа только что пытался принять душ. Из щегольского граммофонного раструба вода лилась отчего-то только обжигающе-горячая, но все равно она была на несколько градусов холоднее, чем губы Ады, тело Ады, требовательные глаза Ады.

– Что у тебя с голосом? – спросила его Нина Алексеевна.

– Ничего, – ответил он, чувствуя себя, как один из тех выжатых тюбиков краски.

Нина отпустила пару дежурных шуточек и дозволила ему «удалиться в загул», как она выразилась. Она взялась присматривать за племянником, но не желала стеснять его свободу. Студенческие годы, знаем, знаем, сама жила в общаге! Поди-ка, и девчонка уже есть, ждет, бедняжка… Первое трепетное чувство, ах!

– Цветочек, ты скоро там? – ласково окликнула его Ада.

Сергей посмотрел на нее в дверную щель. Она стояла, утопая по щиколотку в своем чудном оранжево-черном ковре, обнаженная, и пила молоко прямо из пакета. Мутная белая капля сорвалась и потекла по ее подбородку, побежала по смуглой шее, между острых грудей, к впалому животу, к таинственной воронке пупка.

– Почему ты называешь меня цветочком?

– Я люблю цветочки, – ответила Ада, словно на что-то намекая, и эти слова, которые в любых других устах казались бы банальными и слащавыми, прозвучали как высшая и непостижимая истина. А единственный смысл непостижимой истины как раз и есть в ее непостижимости, так как доказывает: человек не может и не должен постигать все на свете, есть многое на свете, друг Горацио… и так далее.