В проливе видели издали два шведских судна. Они шли в полветра к берегам Норвегии; они предпочли избежать встречи и скоро скрылись за морем. Днем позже, когда «Юстус» обогнул полуостров Ютландию и вошел в пролив, известный под названием Каттегат, россияне встретили тот караван судов, от которого отбились во время шторма. Радостные крики и пальба из легких пушек были им приветствием. Всего собралось от прежнего состава десять кораблей. Три нидерландца ушли на юг, к своим берегам; не доставало одного датчанина и одного ганзейца из Штральзунда. Их решили обождать еще сутки.

Оба корабля Якоба Хансена были при нем. Также «Юстус» не подвел купца. Хансен со своими людьми поднялся на когг и благодарил россиян за проявленную честность, и, хотя до Копенгагена было еще далеко, купец полностью расплатился с Месяцем. Якоб Хансен признался, что у него все же был миг сомнений – это когда «Юстус» одним из первых отошел от берега в открытое море. Но потом поднялся такой шторм (Хансен теперь смеялся, показывая крупные крепкие зубы), что купцу стало не до сомнений, и, беспокоясь за собственные корабли, он позабыл обо всем на свете. Теперь же Якоб Хансен при всех покаялся. И целые сутки россияне и датчане, сидя на «Юстусе», омывали пивом вину купца.

Но ждали напрасно: из бергенского каравана больше не подошло ни одно судно. Двоих пропавших помянули словами: «На все воля Господня!…» И решили – либо они вернулись в Берген, либо ступили на печальный путь ad patres[8]. И в том, и в другом случае ожидать их не было смысла. Якоб Хансен ударил в корабельный колокол, и караван двинулся к проливу Эресунн.

Копенгаген – «торговая гавань» – город, расположенный на зеландском берегу Эресунна и на малых островах, был так велик, что сравнить его Месяц мог разве что с Москвой. Причалы, мосты, многолюдные узкие улицы, разбегающиеся от норта к окраинам города, подобно тому, как солнечные лучи разбегаются от солнца, тесно застроенные жилые кварталы, десятки церквей с главным из соборов – собором Богоматери, склады, площади и корабли, корабли, корабли… На таможне Якоб Хансен сказал Месяцу, что по своему положению Копенгаген – это Константинополь Севера; столица датских королей – столица Восточного моря. И кто этого не хочет понимать и принимать, тот варится в собственном соку и торгует если не в убыток себе, то и не с ощутимым прибытком. Таковы близорукие шведские купцы и купцы города Данцига. Они забыли, что Восточное море – это бочка, а Копенгаген – пробка. Если пробку покрепче заткнуть, ничто не выйдет из бочки наружу: прогоркнет масло, прокиснет вино, протухнет вода. Швеция уже шесть лет воюет с Данией. Для Швеции заперт Эресунн. В городе Данциге пригрели наемных каперов польского короля. Оттого Эресунн заперт и для кораблей Данцига. Якоб Хансен рассмеялся: наука проста – все привязаны друг к другу, и стоит кому-то сделать пошире шаг, как тут же найдется другой, которому это не выгодно; третий ударит первого, пятый, размахнувшись, – третьего… и так пойдет по кругу. Жить же надо просто: как Бог положил – в любви и терпении. Бочка должна оставаться бочкой, затычка – затычкой. И будет мир.

Якоб Хансен оказался своим человеком на таможне. Всякий чин, какой невозможно было обойти, обязательно состоял у него в друзьях. Он был ловок и удачлив этот Хансен: не изменяя своему обычаю, он катил впереди себя две золотые монеты – одну налево, одну направо. И дорожку для его монет стелили гладкую. Он был любезен Якоб Хансен, он никогда не грохал кулачищем по столу, и речи его были всем приятны. По своей забывчивости он часто терял кошельки – у одного чиновника, у другого. И чиновники страдали забывчивостью. Оттого пошлина на товары Хансена была совсем не велика. Всевышний пекся о благополучии этого купца; Хансену необыкновенно везло: потеряв кошель с серебром в начале дня, он в конце дня обретал кошель с золотом… Иван Месяц видел, как таможенники выворачивали трюмы ганзейцев и англичан. Корабли же Якоба Хансена проходили лишь с включением в таможенные списки. Чиновники раскланивались с Хансеном на палубе и даже не заглядывали во внутренние помещения. Вместо луны и солнца в здешних небесах гуляла всесильная монета. Корабли Хансена проходили в ее свете, также и «Юстус» прошел, зафрахтованный датским купцом.

Здесь, в Копенгагене, бергенский караван распался: ганзейцы двинулись на юг – вдоль берега Зеландии, английские суда направились на юго-восток – вокруг полуострова Сконе, чтобы далее выйти на нарвский путь, а «Юстус» на день-другой задержался в Дании, в гостях у Хансена. Иван Месяц решил, что настало время продать меха злополучного Даниеля Хольма. И команда россиян ничего против этого не имела, так как далее намечали идти к берегам России, где пушки теперь были нужнее, чем соболя и куницы.

Якоб Хансен, осмотрев меха, с готовностью взялся все устроить. На второй же день он привел человека по имени Дитрихсен, и тот, долго не торгуясь, предложил за товар такую сумму, какой хватило бы на покупку еще одного «Юстуса», – втрое больше, нежели предлагали купцы в Тронхейме. И все как будто были довольны. Правда, Самсон Верета, повидавший немало мехов па своем веку, слегка поморщил нос и наедине сказал Месяцу, что датчане могли бы уплатить и больше – меха строгановские того стоят. Но тут же новгородец сам себе и возразил, так рассудил: сей носатый Дитрихсен не станет тело свое ублажать соболями – он явно перекупщик – и, как всякий перекупщик, полную цену не даст, потому что только того и ищет, где бы нагреть руки; да и Хансену за добрую весть, за ловкое соединение имен, за маленькую мысль, повлекшую за собой большой барыш, должно кое-что перепасть от Дитрихсена. Одобрил сделку Берета, и стороны ударили по рукам, и начался подсчет монетам.

Пополудни второго дня оставили Копенгаген.

Через сутки когг «Юстус» достиг того примечательного места, известного каждому мореходу, в котором пересекаются основные морские пути; место это находится как раз посередине между Зеландией и островом Борнхольм, и между Сконе и островом Рюген. Происшествие, случившееся здесь, не только круто изменило курс «Юстуса», но и на долгое время связало в сложный узел судьбы двух человек, делающих одинаковые дела, однако доводящихся один другому врагами, любящих один и тот же предмет, однако ненавидящих друг друга, ходящих одними дорогами, однако в разных направлениях, говорящих одинаковые слова, однако вкладывающих в них разные значения… Много перекрестий на земных дорогах, и много на них переплетается судеб, и редкая из судеб не достойна описания, ибо жизнь даже самого ничтожнейшего из смертных может содержать в себе поступки не только порочные, но иногда и нравственные; и наряду с мыслями низменными сего человека вполне могут посещать мысли возвышенные; и уже от одного подобного смешения белого и черного, горячего и холодного жизнь его несет в себе немало назидательного. Также и с жизнью лучшего из смертных – пока он станет лучшим, столько разного наворотит, наошибается!… Благо, случается не очень короткая жизнь – и пусть всякого в ней перебывает, однако время все же предоставляет человеку возможность стать лучшим…

И вот в указанном месте встретился россиянам один из тех трех англичан, с которыми они вместе шли до Эресунна. Месяца удивило то, что британское судно возвращается. Однако все прояснилось, когда корабли сошлись на близкое расстояние. Англичанин рассказал, что на них, трех купцов, напал капер; на мачтах капера были флаги польского короля Сигизмунда. Он напал внезапно, – как и внезапно взвились на нем флаги. Капер шел на восток, на Борнхольм очень медленно. Британцы приглядывались к нему издали и, догоняя, сочли за судно Ганзы. Опасений не чувствовали, ведь их было трое. А как догнали этого «ганзейца», так и расплатились за легкомыслие: по первому кораблю капер ударил из пушек левого борта, потом развернулся и в него же разрядил правый борт; второе судно взял на абордаж. И только третьему удалось избежать скорбной участи своих друзей… Теперь англичанина-купца мучили угрызения совести, и он искал себе оправданий: что мог он сделать с тремя пушками против двадцати? как еще он мог поступить, имея десятерых сподручников негоцианта против тридцати хорошо вооруженных головорезов?.. Выбор был прост: либо бежать, либо погибнуть со всеми и тем еще более порадовать капера. Купец плакал, не утаивая слез, его люди молчали – они не могли решить, правильно или нет поступил их хозяин; они только что видели смерть и не рвались к рулю, не мешали кормчему править назад, к берегам Дании.