делает, помчался прочь. Если его поймают — убьют. Или покалечат и бросят, что намного хуже быстрой смерти. Если не поймают — в одиночку в лесу ему не выжить. Однако Шнобель об этом не думал. Им овладела жажда изголодавшего пса — наесться до отвала.

Вслед летели угрозы, сзади слышался треск веток. И вдруг вязкая тишина обволокла Шнобеля. Он будто угодил в кисель. Прильнул к дереву, провёл пятернёй по липкому лицу. Потряс пальцем в ухе. Тихо… Похоже, Жила сбился со следа и побежал в другую сторону.

Шнобель на полусогнутых ногах юркнул в гущу папоротников. Усевшись, вытер рукавом глаза, поставил рюкзак между коленями и первым делом полез в набитый чем-то боковой карман. В нём оказалась кепка с погнутым козырьком. Шнобель затолкал её за пазуху, расстегнул ремни рюкзака. Аптечку и кобуру с ракетницей отложил в сторону и, захлёбываясь слюной, стал вытаскивать провизию. Другой человек, оказавшись на месте Шнобеля, предпринял бы меры безопасности и озаботился здоровьем. Зарядил бы сигнальный пистолет и держал его под рукой: если не убить, то хотя бы припугнуть преследователя. Затем обработал бы разбитое в кровь лицо, ощупал бы бока. Так поступил бы другой человек. Не Шнобель. Он настолько привык притворяться душевнобольным, что сроднился с этой ролью и разучился здраво мыслить.

Раны на губах кровоточили, зубы ныли, движение челюсти причиняло боль. Но пальцы упрямо заталкивали в рот хлеб, колбасу, плавленый сырок… Сейчас главное — набить желудок. И плевать, что он скукожился от голода и каждый проглоченный кусок царапал его стенки словно наждаком. Память этого человека, поглощающего запасы, отложенные братвой на завтрашний день, удалила напрочь воспоминания о былой сытой жизни.

Вся бухгалтерия с сочувствием относилась к тихому и добродушному счетоводу, которого непонятно почему бросила жена. Без всяких объяснений она забрала детей и уехала к маме, в соседнюю область. Оставила только записку, в которой запретила ему приезжать. Шнобель — в прошлом Лукич — был немного чудаковатым: в минуты волнения или задумчивости он бормотал детские считалки. Жена долго терпела эту странность, а тут вдруг не выдержала. Иной причины для её побега Лукич не видел и, если честно, не хотел разбираться в бабских капризах.

Женский коллектив бухгалтерии дружно осудил беглянку и взял над Лукичом шефство. На завтрак пирожки, на обед первое, второе и компот с булочкой, в конце рабочего дня туесок с ужином, в конце рабочей недели — корзинка с продукцией. Бабёнки устроили настоящие кулинарные состязания. Не в состоянии всё съесть, Лукич тайком делился едой с охранниками, дворовыми собаками и кошками. Дошло до того, что он начал составлять меню, беря в расчёт вкусы сторожей и дворовой живности. Так он прожил несколько лет. А потом его арестовали. Бухгалтера-поварихи встали грудью на защиту «брошенки» Лукича. Директор шинного завода и начальник отдела кадров написали хвалебную характеристику. О чём впоследствии те и другие сожалели.

Он угодил в руки следователей по нелепой случайности. У иностранного туриста украли фотоаппарат. Пропажа «всплыла» у торговца краденым. Фотоаппарат стоил немалых денег, и перед тем как вернуть его потерпевшему, оперативник решил удостовериться, что эта вещица принадлежит именно ему. Ни скупщику, ни вору не хватило ума удалить фотоархив. Зато оперативнику хватило терпения пересмотреть все кадры в поисках лица туриста, поскольку тот фотографировал не себя, а городские пейзажи. На парочке кадров был запечатлён Шнобель. Со своей последней жертвой. В сквере. Зажимая под мышкой сачок для ловли бабочек, девочка уплетала за обе щеки булочку с маком, которую тем утром принесла счетоводу помощница главного бухгалтера.

Шумиха вокруг недавней пропажи ребёнка ещё не утихла. Листовки с фотографией девочки ещё не успели сорвать с автобусных остановок, с дверей магазинов и подъездов. Надеясь, что она до сих пор жива, оперативники взяли быка за рога: быстро установили личность человека на фото и нагрянули к Лукичу с обыском. Он вёл тайную жизнь многие годы и, уверовав в свою неуловимость, хранил так называемые трофеи в шкафу, в коробке из-под обуви…

Шнобель понял, что попал, как говорят в местах не столь отдалённых, «обеими ногами в маргарин», и решил притвориться полоумным. О его странной тяге к считалкам знали все — жена, дочери, родственники, коллеги по работе. Эта странность не возникла внезапно, после ареста, а значит, его не уличат в обмане. Благо в СИЗО он находился в постоянном стрессе, и стишки с лёгкостью сыпались с его языка.

Шнобеля отправили в психоневрологическую лечебницу, где он провёл всего месяц, хотя надеялся провести там несколько лет, до своего полного «выздоровления». Комиссия признала его вменяемым. План провалился, но Шнобель не терял надежды и с завидным упорством продолжал «косить» под больного. Он бормотал считалки на допросах, в камере, в душе, в столовой. Бормотал, когда его били, морили голодом, не давали спать. А через год, по окончании следственных мероприятий, бормотал стишки на суде.

Очутившись в колонии и вкусив в полной мере все «прелести» тюремной жизни, Шнобель дважды пытался наложить на себя руки. Но вокруг почему-то никто не верил, что он болен. Зато поверил он сам. Ему удалось обмануть лишь собственный рассудок.

Позже сокамерники придумали про Шнобеля байку, якобы он называет в считалках имена своих жертв. Ничего подобного. Их имена он узнавал из газет. И тут же забывал. В его памяти сохранились лишь названия цветов. Они-то и были написаны на спрятанных в коробке детских трусиках: Лютик, Ромашка, Подснежник, Незабудка… Чистые, нетронутые, хрупкие цветы, сорванные его рукой, пышным венком украсили голову костлявой старухи.

…Измученный организм взбунтовался. Еда застряла в глотке. Не в силах ни проглотить ком, ни сделать вдох, Шнобель открыл термос и плеснул кофе в рот. Напиток обжёг губы, потёк по подбородку. Шнобель постучал кулаком по груди. Не помогло. Вязкий ком наглухо запечатал пищевод.

***

Сидя на корточках и пожёвывая хвойную иголку, Жила бегал взглядом по неподвижной растительности. Ушлёпок затаился где-то рядом. Жила нутром это чуял и потому просто ждал, когда Шнобель выдаст себя: пошевелится или прошепчет одну из дурацких считалок.

Вдруг пахнуло чем-то знакомым, полузабытым. Выплюнув иголку, Жила зажмурился и набрал полную грудь воздуха:

— Кофе пьёшь, крысиная морда?

Поднялся в полный рост. Крутнулся вокруг себя, принюхиваясь. И с улыбкой, не предвещающей ничего хорошего, ринулся сквозь гущу кустов.

Под подошвами ботинок бесшумно ломались сучки. Не шуршали ветви, цепляясь за одежду. Не шелестела листва. Ни одного звука, неестественная тишина. Но не это нервировало Жилу. Он шёл на запах, а запах странным образом смещался то вправо, то