Мелкая — по глазам видно — уже готова бежать, но молчит. Старшая решить должна, как она скажет, так и будет. А та колеблется, боится довериться по сути незнакомому дядьке. Пару минут она молчала, дергалась. Наконец, отважилась:

— А платить будешь? Хоть по пятаку в день?

— А как работать станешь. Я ж вас не просто так зову. Я вам жилье даю, кормить-одевать буду, документы справлю, потом, глядишь, в школу отдам, учиться.

— А какая тебе в том выгода? — продолжала допытываться девчонка.

— А такая. Мне работать придется с утра до ночи. Не то, чтобы дом в порядке держать, я и поесть-то не всегда успею. Вот и нужен мне кто-то, кто все это на себя возьмет.

— А чего бабу какую не наймешь? Она и приберет, и сготовит, а за лишний гривеник и юбку задерет без вопросов.

— То-то и оно, что платить ей надо. А вы дешевле обойдетесь. Дом у меня большой, места вам хватит. Кроме того, наймешь какую, так она примется тащить все подряд. А с вами проще. Вы ж не станете у самих себя, из собственного дома красть.

Видимо, я был недостаточно убедителен. Старшая никак не могла решиться. А мне позарез нужно было, чтобы она именно что сама согласилась. Потому что силой их мне не забрать, а оставлять здесь никак нельзя. Пусть пацан и малолетком был, а все ж таки мужик, и по понятиям шпаны сестры его при нем и за ним считались. А нет его — и они вроде как ничьи. Любой может забрать и заставить делать все, что ему захочется. Пришлось пойти на хитрость:

— Да что с тобой говорить? Ты, поди, и похлебку-то сварить не сможешь.

Девчонка даже обиделась.

— Да я щи могу, и кашу сварить, и хлеб испеку, коли печь имеется.

— Печь имеется. А даже если и нет, или не годна — сложу. Так что, испечешь?

— Испеку.

— Ну а коли так, то поехали. Вон, солнце уже скоро зайдет, а вам еще хозяйство смотреть.

Извозчик, увидев своих седоков, едва не сбежал, но польстился на двойную оплату. Довез всю нашу компанию до городской больницы и честно дождался, пока я нашел дежурного фельдшера и определил мальчишку на лечение. Но после, услыхав, куда предстоит ехать, наотрез отказался. Насилу уговорил его довезти хоть до условной границы слободки. Это насколько же дурная слава у этого места, что извозчики аж трясутся при одном его упоминании? Ничего не скажешь, подкузьмил мне господин полицейский инспектор. Ну да ничего, пробьемся.

Добрались до дома уже в сумерках. Судя по всему, чужие в мое отсутствие не лазали, замки остались нетронутыми, добро — в целости и сохранности. Зашли в дом. Девчонки в момент проскакали по всем комнатам, возмущаясь «сплошной грязюкой», а я, наконец, сообразил: если у меня уже в животе бурчит, то они, поди, с утра ничего не ели. А, может, и с прошлого дня. Порылся на полках, нашел пару надколотых глиняных кружек. Сбегал до колодца, набрал воды, сполоснул посуду. Сгреб с ближайшего подоконника на пол весь мусор, добыл из саквояжа рубаху, которую определил на ветошь, постелил вместо скатерти. Потом позвал хозяек.

— Ну что, годится жилье?

— Годится, — кивнула старшая. — Только в этой печи хлеб не выйдет. Голландка — она только на обогрев.

— Сказал же — новую сложу. Только давайте сперва вот что: мое имя вы знаете. А как вас звать-величать?

— Я — Машка, — смутилась старшая. — А она — грязный палец ткнул в сторону мелкой — Дашка. А брательник — тот, что в больнице — Мишка.

— Понятно. Значит, Мария и Дарья. Вы есть будете?

Мог и не спрашивать, и без того понятно было. А когда я развернул мясной пирог, девчонки разве что чудом слюной не захлебнулись. Они, поди, за последний год мяса и в глаза не видали.

Я порезал пирог на три части. Меньшую, примерно четверть, себе, а остальное им двоим пополам. И пока я примерялся, как ловчее откусить, голодные дети смолотили свои порции без остатка. А Дашка после еще и крошки в ладонь смела и в рот ссыпала.

Тем временем, за окном совсем стемнело.

— Ну ладно, худо-бедно повечеряли, пора и спать ложиться, — объявил я. — Тут одна кровать более-менее целая осталась. Вы на ней уместитесь? Вот и ладно. А я в сарай пойду. Спокойной ночи.

Разбудил меня, как и в прошлый раз, солнечный луч. Я разлепил глаза, с кряхтением вылез из мобиля, распрямился, размялся и вышел во двор. Потянулся, зевнул, да так и застыл с открытым ртом. Уж не знаю, когда поднялись девчонки, но работа у них уже вовсю кипела. Все ставни были отворены, все окна — нараспашку. У крыльца лежала куча всяческого хлама, а в доме задорно перекрикивались девчачьи голоса. Из окошка второго этажа на секунду высунулась Машка, выплеснула на землю из какого-то корытца грязную воду и вновь скрылась внутри. Из открытой настежь двери выскочила босая Дашка, выволокла грязную рогожу с наваленным на ней мусором, покидала все это в общую кучу и ускакала обратно.

Вот это да! Думаю, я вчера заключил хорошую сделку. Но работников полагается кормить, а у меня в доме ни крошки. Непорядок! Надо исправляться.

На то, чтобы найти в слободке лавку, закупить продуктов, немного посуды и вернуться, ушло с полчаса. Но к этому времени на крыльце уже лежал найденный где-то в закромах вязаный коврик, а за ним блестел чисто вымытый пол.

Ходить в грязных штиблетах по чистому — это было свыше моих сил. Я разулся, вошел и ахнул. Да, еще не все было отчищено и отмыто, но то, что было вечером и то, что я видел сейчас — это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Наверху девчонки шумно возились, бормотали вполголоса что-то явно непристойное — честно выполняли свою половину договора. Пора было и мне выполнить свою.

— Девки! — громко позвал я. — Айдайте, поснедаем.

Бормотание стихло в один момент. А в следующий момент по деревянным ступеням лестницы барабанной дробью простучали босые пятки, предо мной явились две чумазые мордашки и тут же потянулись к разложенной на чисто выскобленном столе снеди.

— Э-э, нет, так не пойдет, — остановил их я. — Грязными за стол не пущу. Марш умываться! Вода на крыльце. Не бойтесь, вашу долю не съем.

Машка и Дашка умчались наводить чистоту, а я поставил на новенькую пьезотермическую плитку новенький медный чайник, нарезал ломтями каравай еще теплого хлеба и принялся намазывать