— Николай Степанович Гумилев был офицер. И умер как офицер. Но убит был как поэт.

— Россия… Россия… Россия… Глина, дожди… И офицеры, которые пишут роковые стихи. Удивительная страна.

Коньяк не брал. Бутылка уже опустела. Но тут же появилась вторая, точно такая же. Дратхар лежал под кустом сирени и самозабвенно то грыз, то лизал говяжью кость, откуда-то принесенную для него предусмотрительным Екимом. На яблоне на плетешках висели убитые тетерева. Дратхар несколько раз вставал, подходил к ним, осторожно нюхал и снова уходил под куст сирени, где ждала его недогрызенная кровавая кость.

Вскоре генерала Фейна увели на отдых в дом местного старосты. А Радовский решил, пока не стемнело, сходить на кладбище.

Когда он вышел за село, навстречу с поля шли две женщины. Одна из них еще издали пристально взглядывала на него. Что-то знакомое, из детства, мелькнуло в ее сдержанной, растерянной улыбке, в неутраченной осанке, в наклоне головы. Поравнявшись, женщины поздоровались с поклоном. Он ответил.

Кладбище открывалось левее. Он свернул. Дубовая аллея уже сомкнулась вверху над дорогой, вымощенной булыжником, собранным в окрестных полях. И дубы сажал, и дорогу мостил дед, отставной батальонный командир Белозерского полка 11-й пехотной дивизии генерала Чоглокова. Во время штурма Вязьмы в октябре 1812 года дед шел в одной колонне с генералом. Картечь их пощадила. В каминном зале на стене под портретом деда висела его сабля. В детстве он любил ее разглядывать. Вытаскивал из ножен тяжелый клинок с широким долом, отливавшим синевой хорошей стали. Рукоять, покрытая кожей, основательно потертой. На гарде и боковых витых дужках остатки позолоты. Головка рукояти, слегка изогнутой, была украшена растительным орнаментом и вензелем императора Александра I. Свой первый офицерский чин дед получил в 1810 году, в царствование Его императорского Величества Александра Павловича. Где теперь она, та дедова сабля, которая дошла до Парижа? Которая была в деле не только здесь, под Вязьмой и Малоярославцем, но и на льду Березины и под Вильно.

Дубы стояли двумя ровными шеренгами, образуя уютную аллею. Каждому из них было более сотни лет. Корни, выступая из земли мощными вздутыми жилами, так стеснили и без того узкую мощеную дорогу, что местами она уже терялась, выщербленная, вытесненная этой природной волей поглотить, растворить и превратить в прах все, кроме живого. Радовский шел по остаткам мощеной дороги и чувствовал под своим шагом, как корни дубов, переплетаясь, прочно удерживают свою территорию. Здесь все принадлежит им, этим дубам. Здесь жили они. В конце аллеи темнели очертания однокупольной церковки. Колокольня стояла отдельно, левее, и ее белую стройную свечу Радовский пока только угадывал. Дубы своими могучими ветвями с плотной листвой, еще по-летнему зеленой, не тронутой дыханием ранней осени, закрывали ее. Удивительное ощущение испытывал Радовский, проходя по этой старинной дедовской аллее. Как будто он шел по дому, через анфиладу комнат, вдыхал запахи родных углов, а там, где-то впереди, была главная дверь, которую предстояло отворить вот-вот, через мгновение. Он с силой закрыл глаза и остановился. Кровь шумела в висках ровными, густыми волнами. За церковной сторожкой стрекотали сороки. Глухие удары дальней канонады тонули в этой вязкой тишине забытой им родины, в ее извечных запахах и шорохах. Ему вдруг захотелось закричать, завыть, чтобы нарушить сомкнувшуюся над ним невыносимую тишину, чтобы и родина вспомнила о нем, рожденном и выросшем здесь, среди этих дубов и трав. Он тоже здесь жил! Радовский разомкнул стиснутые зубы, набрал воздуха, но ничего, кроме вздоха и стона, не получилось. Он постоял еще немного, огляделся, поправил под накидкой портупею и кобуру с тяжелым «парабеллумом» и зашагал в сторону кладбища. Легким размашистым шагом, который отличал всех мужчин рода Радовских.

Не стоит сокрушать свою душу тем, что родина его забыла. Родина — как те дубы, которые обнимают только то, что всегда рядом.

Отряд все глубже уходил в лес. Шоссе уже не окликало их своими звуками, каждый из которых таил опасность, угрожал погоней или слепой пулеметной очередью. Воронцов вел взвод по компасу, время от времени сверяя маршрут по карте. Старая дорога, по которой они шли, на карте не значилась. Она уводила их все глубже в лесной массив, но что было там, в конце ее, никто не знал. Воронцов выслал вперед разведку: Степана и Полевкина. Через час те вернулись.

— Лучшего места для привала не придумаешь, — доложил Степан. — Километрах в двух отсюда — луга и брошенная усадьба. Видимо, до колхозов хутор был.

— Строения какие-нибудь остались?

— Сарай. Банька. И погреб. Дома нет. Видимо, перевезли.

— А дальше дорога куда уходит?

— Дороги дальше нет. Мы обошли хутор по всей окружности — другой дороги, кроме этой, не обнаружили. Может, и была, но заросла. Хутор заброшен давно.

Идти на заброшенный хутор и остановиться на отдых там — соблазн великий. Но Воронцов просчитывал и другое: они набрели на эту дорогу и этот хутор случайно, но в ближайшем селении наверняка знают о существовании и заброшенного хутора, и заброшенной дороги к нему.

— Вот что, Степан, бери еще с собой одного из танкистов и возвращайтесь назад. Пройдите по дороге и разведайте, куда она выводит. Что там за деревня, есть ли немцы или полицаи. В деревню заходите с противоположной стороны. На дороге следов не оставляйте. Двигайтесь по лесу, вдоль, параллельным маршрутом. Ну, словом, тебя не учить. В боестолкновение не вступать. Огонь открывать только в самом крайнем случае.

Разведка ушла. Обоз продолжал двигаться вперед, и вскоре Воронцов, шедший в головном дозоре, в расступившейся лесной просеке увидел простор довольно обширного луга. Точно так же год назад он вышел к Прудкам. Только тогда простор, вот так же внезапно распахнувшийся перед ним, был ослепительно-белым, ярким — всюду сиял снег. А здесь все казалось более скромным, меньшим по размерам. Но душа вздрогнула точно так же.

Все свидетельствовало о том, что здесь действительно лет девять назад существовал хутор. От дома остался лишь фундамент — прямоугольник дубовых стульев, выставленных вплотную друг к другу и замазанных в швах глиной. Поодаль от заросшего кипреем и пустырником фундамента стоял покосившийся набок сенной сарай с прирубом. В прирубе когда-то держали домашнюю скотину. Земляной пол, изрытый кротами, еще хранил запах перегнившего навоза. На стене висел расколотый хомут с изъеденным молью потником — единственный предмет, то ли забытый, то ли брошенный за ненадобностью хозяевами, давно покинувшими эти некогда обжитые места. Дальше, внизу, возле ручья и копани, в ракитах, чернела банька. Она хоть и вросла в землю, но стояла все же довольно бодрой старушкой. Время и заброшенность будто пронеслись мимо нее, не тронув ни стен, ни углов. Даже кровля, крытая еловым струганым гонтом, не протекала. И видимо, именно в этом и заключалась причина стойкости строения.

Воронцов приказал занимать прируб и баню. Коней распрягли и отогнали в лес, в лощину, пастись. А телеги, вывернув из них оглобли, закатили в сенник. Под ракитой возле бани развели костер и заварили в ведре густую мучную болтушку, сдобренную мелко нарезанными кусочками сала. Это был первый горячий обед. Кухню и лошадей Воронцов поручил Нелюбину. Демьяну — охрану пленных.