Декабрьские выборы 1993 г. закончились для «Гражданского союза» позорным провалом. Еще раньше русский центризм потерял своих самых привлекательных фигур: Руцкой и Хасбулатов, защищавшие Конституцию и парламент, были брошены в Лефортовскую тюрьму.

Крушение Верховного Совета было трагичным, хотя его действия оказались далеко не безупречны с моральной точки зрения. Вряд ли кто-то вправе упрекнуть Руцкого за то, что, пообещав сражаться в Белом доме до конца, он сдался и этим сохранил жизнь себе и своей охране. И все же капитуляция Руцкого выглядела скорее провалом, нежели героическим падением. Выйдя из тюрьмы в результате принятой Думой амнистии, Руцкой был уже страдальцем и жертвой, но не мог сплотить людей вокруг себя: слишком многие помнили его бессмысленные заявления и безответственный призыв к невооруженной толпе идти штурмовать телецентр в Останкино. Его политическая карьера не кончилась, а как бы «сместилась» на другое поле. Впоследствии ему предстояло стать губернатором Курской области, а затем, в 1999 г., одним из организаторов блока «Единство» («Медведь»), фактически поддерживавшегося Ельциным.

Поражение Руцкого и Хасбулатова свидетельствовало не только о неудаче их личной политики, но и о бесперспективности русского центризма. Для того чтобы защищать свои принципы, они вынуждены были призвать народ к уличным выступлениям и забастовкам. Они начали действовать как радикалы, не имея ни радикальной программы, ни идеологии, ни доверия людей, склонных к радикализму. Провал «Гражданского союза» на декабрьских выборах был своеобразным подведением итогов.

Между тем большинство населения России вовсе не было склонно к экстремизму. Кто-то водил трамваи, лечил и учил людей, работал на предприятиях, чудом преодолевая последствия «шоковой терапии». Однако этот «народный центризм» не имел ничего общего с центризмом политической элиты. Судя по опросам общественного мнения, в стране существовало одновременно два большинства. Одно — демократическое большинство — верило в политическую демократию и боялось возврата к старым «коммунистическим» порядкам. Другое большинство — социалистическое (в самом широком смысле слова) — верило в коллективную солидарность, социальные гарантии, было убеждено, что крупные промышленные предприятия должны оставаться в общенародной собственности. Причем, как показали опросы 1992— 1993 гг., по мере «развития реформ» эти настроения в обществе только усиливались.

Как получилось, что в одной стране было сразу два большинства? Дело в том, что ценности демократии и социализма противопоставлялись друг другу только в официальной пропаганде. Для значительной части людей они не только были совместимы, но и оказывались равнозначны.

Впрочем, два большинства совпадали лишь отчасти. Далеко не все, кто испытывал ностальгию по коллективистским ценностям, являлись приверженцами демократии. Что касается «демократов», то три года их пребывания у власти показали: демократический избиратель может беспокоиться о своих социальных гарантиях, но демократический министр совершенно не интересуется социальной защищенностью своего избирателя.

Тактика правящих кругов была предельно проста: мобилизовать на свою сторону поддержку демократически настроенной части общества, а затем использовать полученные голоса для того, чтобы провести социально-экономическую программу сплошной капитализации. Для колеблющихся всегда наготове было объяснение, что без свободного рынка и частного предпринимательства демократии быть не может, а потому, раз выбрали демократию, получите и «сопутствующие товары» — безработицу, рост социального неравенства, коррупцию и т. п.

Правда, даже если признать, что политическая свобода предполагает свободу деятельности для частника, отсюда еще не следует, будто необходимо во что бы то ни стало разрушать и разворовывать государственный сектор. Неудивительно, что политики, для которых развитие свободного предпринимательства является единственным мерилом общественной свободы, вели общество в тупик диктатуры. Чем меньше правящие круги связывали себя демократическими формальностями, тем сильнее была их изоляция. Они противопоставляли себя не только сторонникам социальных гарантий и общественной собственности, но и всем, кто искренне верил в народовластие. Однако даже самодискредитация власти еще не меняла общей ситуации в стране. Во-первых, настроения масс лишь в незначительной степени влияли на расстановку политических сил. Элитные группировки разбирались между собой, пытаясь по возможности вовлечь народ в драку, но мало задумываясь о том, что ему нужно. А во-вторых, левая альтернатива на политическом уровне отсутствовала.

ЛЕВЫЕ В ПОИСКАХ СЕБЯ

Начало 1990-х гг. было для левых в России, как и во многих других странах, временем больших надежд и больших разочарований. После 1989 г. социалисты верили, что начинающаяся новая эпоха породит новое левое движение, свободное от пороков старых партий, динамичное и жизнеспособное. Социал-демократы ожидали, что традиционная приверженность масс ценностям социальной справедливости в сочетании со всеобщим стремлением к капитализму превратит именно их в ведущую политическую силу. Наконец, ортодоксальные коммунисты были убеждены, что столкнувшись с ужасами капитализма, рабочий класс осознает свои ошибки и немедленно поднимется на борьбу. Последовавшие события показали, сколь иллюзорными были эти представления. Несмотря на перманентный кризис, нового подъема левого движения не было.

К середине десятилетия надежды сменились разочарованием и апатией. Мало кто поверил в миф о крахе социалистических идей так же искренне, как сами левые. Поражение коммунизма воспринималось ими как полное и окончательное торжество капитализма. Впереди открывалась в лучшем случае длительная перспектива осторожной работы по усовершенствованию и облагораживанию буржуазных отношений.

Миллионы людей, отвергших старую советскую систему, рассуждали совершенно иначе. Они редко размышляли о «социализме» и «капитализме». Им просто хотелось жить без постоянной слежки и очередей, в обществе, где социальная защищенность сочетается с полными прилавками и современными технологиями. Пропагандисты реформ обещали именно это. Когда массы увидели, что их обманули, настроения резко изменились.

После распада Советского Союза в России действовало несколько левых организаций, зародившихся в среде молодежных неформальных движений. Идеологический спектр их был довольно широк — от сверхреволюционных марксистов, до поклонников шведской социал-демократии. На крайне левом фланге заметны были Конфедерация анархо-синдикалистов (КАС), вышедшая из студенческого клуба «Община», и Марксистская рабочая партия — Партия диктатуры пролетариата (МРП — ПДП). Более умеренные социалисты и марксисты, которых не устраивали догматические установки МРП — ПДП, нашли себе место в рядах Социалистической партии. Правее всех стояла Социал-демократическая партия Российской Федерации. Эта организация была весьма разношерстной, но руководство ею, за исключением нескольких месяцев 1993 г., оставалось в руках правых.

Левые партии вобрали в себя очень большую часть актива неформальных объединений «перестроечной эпохи» 1986—1990 гг. Всевозможные «экологические союзы», «народные фронты» и публичные дискуссионные клубы, предшествовавшие появлению настоящих политических организаций, были в большинстве своем левыми. Лозунгом неформального движения была не рыночная экономика, а участие общества в принятии решений. «Произошло смещение акцентов — от оборонительной самоорганизации к творческому участию в происходящих процессах, от пассивной реакции на события — к активному ведению кампаний», — отмечают исследователи. Сторонники неформальных групп в те годы «прежде всего исходили из не-экономических, моральных критериев»[88]. Участники экологического движения заявляли в своем манифесте, что для них «недопустимо превращение этой работы в модное развлечение, политическую приманку или средство наживы»[89].