Взгляд мой упал на украшение на каминной полке: Рельефная резная фигура. Я слегка вздрогнул, когда сообразил, что это тот самый купидон, о котором толковал Бисмарк — ей-богу, этот парень знал свое дело. До мельчайших деталей. Я перекатился по кровати, поближе, и испытал некоторое облегчение, убедившись, что это вовсе не купидон, а нимфа. Великий Отто дал-таки маху! Это явно была нимфа; размышляя об этом, я понял, чего не хватает моему королевскому раю: нимфа из бронзы вовсе не одно и то же, что из плоти и крови. У меня не было женщины с тех пор, как жирную баронессу Пехман так жестоко вырвали из моих объятий — да я даже и не успел обнять ее по-настоящему, как вломился Руди. Хоть она и была толстой, мысль о ней разгорячила меня, и тут вдруг в дверь тихо постучали, и вошел худощавый, смышленого вида паренек. Это явно был Йозеф, мой лакей.

Я сразу снова насторожился.

— Не желает ли чего ваше высочество?

— Не думаю, Йозеф, — говорю я, сладко зевнув. — Я собираюсь спать. — И тут мне в голову пришла блестящая идея. — Можешь прислать ко мне горничную, чтобы разобрала постель?

Он удивился.

— Я сам могу это сделать.

В этот момент Флэши прорычал бы: «Черт побери, делай что тебе сказано». Но принц Карл-Густав ограничился следующим:

— Нет, пришли горничную.

Секунду он колебался, храня невозмутимое выражение. Потом говорит:

— Хорошо, ваше высочество, — Йозеф поклонился и направился к двери. — Спокойной ночи, ваше высочество.

Конечно, с моей стороны это был совершенно идиотский поступок, но будучи пьян и возбужден, я не отдавал себе в этом отчета. И к тому же, разве я не принц? Да и настоящий Карл-Густав, надо полагать, монахом тоже не был — да вдобавок оказался чертовски неосторожен. Так что я ждал в радостном предвкушении; снова раздался стук, и когда я разрешил, вошла девушка.

Это была симпатичная пухляшка с кудрявыми локонами: в толщину почти столько же, сколько в высоту. Но самое то для меня, учитывая мои мысли о баронессе Пехман. Взгляд у нее был озорной, и мне пришло в голову, что Йозеф, возможно, вовсе не дурак. Девушка сделала книксен и склонилась над кроватью. Когда я обогнул постель и подошел к ней — заперев по пути дверь на задвижку — она хихикнула и сделала вид, что старательно взбивает мои подушки.

— Как нехорошо для молодой девушки много работать и совсем не отдыхать, — говорю я и, сев на кровать, тяну ее к себе на колени.

Она почти не сопротивлялась — только покраснела и выглядела смущенной. А когда я спустил с нее лиф и припал к ее грудям, она заворковала и прижалась ко мне всем телом. Не теряя времени, мы устроили первоклассные скачки, и я с лихвой отыгрался за недели вынужденного воздержания. Девчонка оказалась сущей чертовкой, ей-ей, и к тому моменту, когда она упорхнула, оставив меня мечтать о заслуженном отдыхе, я чувствовал себя наигравшимся всласть.

Иногда я размышляю, каков мог быть итог той проделки, и не удивлюсь, если где-нибудь в Гольштейне живет себе крестьянский парень по имени Карл, который бахвалится перед всеми, что является отпрыском королевского рода. Если так, то те, кто обзывают его лживым Ублюдком, имеют на то полное основание.

Существуют средства захмелеть помимо алкоголя. Все следующие несколько дней — за исключением коротких моментов отрезвляющей паники — я провел в совершенном опьянении. Быть королем — хорошо, принцем — великолепно; перед тобой заискивают, пресмыкаются, тебе льстят и возносят хвалы; любое твое желание исполняется — нет, даже не исполняется — предугадывается людьми, которые будто и ждут, как бы его исполнить; ты в центре внимания, все гнут перед тобой спины, клонят головы и обожают тебя до безумия — штука преприятнейшая, должен сказать. Возможно, по жизни мне меньше прочих досталось всего этого, особенно в юном возрасте, тем слаще было теперь. Так или иначе, всю свою бытность принцем я просто купался в низкопоклонстве.

Не спорю, по возвращении из Афганистана я не испытывал недостатка в обожании, но то была совсем другая вещь. Они говорили: «Вот героический Флэшмен, это отважный молодой лев, который крушил направо и налево черномазых и возродил честь старой Британии. Боже, какие у него баки!» Это было здорово, но вовсе не подразумевало, что я больше, нежели человек. Но когда ты королевская особа, с тобой обращаются словно с Богом. Ты начинаешь ощущать, что в корне отличаешься от прочего человечества — ты не ходишь, а плывешь над всеми, а толпа беснуется под тобой, пресмыкаясь.

Первый раз я вкусил это блюдо в утро отъезда из Тарленхайма, когда завтракал в обществе графа и человек сорока его приближенных — восторженных дворян и сентиментальных дам. После вчерашних упражнений с горничной и хорошо выспавшись за ночь, я был милостив ко всем и каждому — даже старому Тарленхайму, который вполне мог составить компанию лучшим занудам сент-джеймских клубов. Он заметил, что сегодня утром я выгляжу гораздо лучше — тщательности его допроса на предмет моих головных болей позавидовала бы даже Королевская Комиссия[40]— и поощряемый оказанным мной вниманием принялся рассказывать про то, какой чертовски скверный урожай собрали они в этом году. Похоже, немцам вряд ли стоило рассчитывать на картофель. [XXIX*] Кое-как я все это вытерпел, и вот, после бесчисленных поклонов, целований рук и железного лязга, производимого почетным караулом, мое высочество отбыло, и мы покатили в экипаже по направлению к штракенцской границе.

Денек стоял прекрасный: ясный, солнечный; снег, морозец, но при этом довольно тепло. Моя карета представляла собой роскошный экипаж, обтянутый зеленым шелком, на отличных рессорах, с датским королевским гербом на дверцах. Мне вдруг вспомнилось, что экипаж, в который однажды усадил меня Веллингтон, выглядел как обычный кэб, и дребезжал как тачка старьевщика. По бокам сейчас скакали кирасиры эскорта — весьма впечатляюще — а сзади тянулся длинный хвост из различных повозок. Я развалился на сиденье и закурил чируту, а Детчард тем временем уверял меня, что все идет хорошо, и оснований беспокоится нет — излишние старания, ибо мной уже овладело чувство восторженной самоуверенности. Тут мы как раз въехали в первую из деревушек, и снова начались торжества.

Всю дорогу, даже в отдельно стоящих домах, нас встречали улыбающиеся лица и развевающиеся платочки: помещики и крестьяне, селянки и пахари, дети — все размахивают красно-белыми датскими флагами и причудливыми, похожими на чертополох эмблемами, представлявшими собой герб Гольштейна. [XXX*] Рабочие в своих блузах, верховые чиновники — вся сельская округа, казалось, собралась на штракенцской дороге, чтобы поглазеть на проезд моего королевского высочества. Я излучал улыбки и приветственно водил рукой по сторонам, они же вопили и махали мне в ответ как одержимые. Это было как в прекрасном сне, и я наслаждался им по полной; но потом Детчард сухо заметил, что это пока только гольштейнцы, и мне стоит приберечь часть своей королевской энергии для штракенцев.