Изумление Кеши было справедливо и понятно. Формально подсудность определяла прокуратура, но фактически — кто их спрашивает? Ни при каких обстоятельствах генеральный прокурор Казимиров и его подчиненные против Комитета и Кеши пойти не могли. Значит, решение принял кто-то страшнее Кеши. Таких немного. Сам президент, но этого быть не может, Кеша бы знал. Глава Комитета тоже исключается. Вот предыдущий был человек решительный и страшный, за что, по упорным слухам, и пострадал. Молва, справедливо или нет, относила громкое убийство на Кешин счет. Новый — пугливая аппаратная крыса из затхлых архивов служит полупрозрачной ширмой для Кеши, скандально молодого для формального назначения. Оставались американцы.

Кеша появился в дверях, что-то пробормотал, и свита потянулась из кабинета. Одного, долговязого и сутулого, он остановил движением ладони, бросил несколько тихих фраз, и тот остался со мной и полковником.

— Вернемся к допросу, — долговязый сел напротив.

— Вы, извините, не представитесь? Просто для удобства.

— Капитан Фокин Петр Сергеевич, следователь по особо важным делам.

— Петя! Да я ж тебя знаю! Ты же с моим сыном в один детский садик ходил! Сколько лет!

— Я из Воронежа, — хмуро сказал юноша.

— Петя, прекращай, я тебя прекрасно помню. Ты еще все время писался на прогулках.

— Слышь, клоун. Ты дотрендишься! — Фокин покраснел и сжал кулак.

Сдерживаемая улыбка прорезала складки на щеках полковника, он был, очевидно, доволен. Бывалые кадры Комитета ненавидели, конечно, Кешу с его молодой шпаной.

— Петя, вы выросли таким грозным мужчиной… Я просто боюсь с тобой говорить без адвоката.

— Какой тебе адвокат?!

— Я бы предпочел Кетмана Григория Львовича. Думаю, он максимум в пяти минутах ходьбы. Могу дать телефон.

Беседа прокрутила несколько заведомо бесплодных кругов. Я отказывался отвечать без адвоката, Петя пытался меня переубедить, без особого пыла, надо сказать, убого мотивируя «вам же лучше будет», полковник вяло поддакивал. Наконец, попросили конвой.

— Куда его?

— В Ялту.

— Руки протяните, — мне защелкнули наручники.

— Он что, у вас без наручников был? — явный испуг мне понравился.

— Вот, Петя, ты и в детстве был невнимателен.

Под Ялтой явно не имелся в виду крымский курорт, но спросить значило только порадовать упырей. Камера оказалась грязной бетонной коробкой метр восемьдесят на полтора. Ни нар, ни унитаза — ничего. Судя по оттенкам вони, именно унитаза тут особенно не хватало. Честно сказать, оставшись один, я почувствовал некоторое облегчение, во всяком случае встреча с дрессированной стаей уголовников пока откладывалась.

Я не сразу понял, что в камере жарко, градусов шестьдесят, наверное. Вдобавок над головой с диким визгом включался и скрежетал механизм, замирал на минуту-другую и снова оживал. Чуть выше моего роста камеру перекрывала решетка с частыми ячейками, повыше горела тусклая, грязная лампочка. Щурясь от света, я разглядел под потолком трубы и гудящий насос. Работала система рециркуляции, разгонявшая горячую воду по зданию, иначе приходились бы долго ждать, пока из крана в каком-нибудь дальнем кабинете пойдет теплая водичка, а холодной, видимо, смывать кровь не так забавно. Воздух в каморке прогревали трубы без изоляции, грелся сам насос, в маленьком, хорошо изолированном помещении, где вентиляция ограничивалась щелью под дверью, этого хватало для душегубки. Смекалка и не шаблонное мышление превратили утилитарное техническое помещение в чудесную, весьма оригинальную камеру пыток.

Я попытался добраться до труб и насоса, но ничего не вышло, решетка была сварена из шестнадцатой арматуры и на совесть заанкерована в стены. Даже повиснув всем телом и упираясь ногами в стену, расшатать ее не удавалось. Сквозь ячейки решетки проходила только рука, до труб оставалось еще не меньше метра, не дотянуться даже без наручников.

Я как смог разделся, стянул до запястий плотную строительную куртку, повисшую на наручниках. Комбинезон расстелил на полу и сел на него, опершись о стену. Я закрыл глаза, стараясь заснуть, но ничего не получалось. Визжал и скрипел насос, пот собирался каплями на лбу, все сильнее хотелось пить. Оставалось правильно дышать и, по возможности, не думать о людях, безразлично решающих сейчас мою судьбу. Главное, мои далеко. Он врал, конечно, врал о Мише. Думать бессмысленно, гадать глупо, надо просто верить, не сомневаться.

Когда начал проворачиваться, клацая, ключ, я, стараясь не шелохнутся, сидел с плотно прикрытыми глазами.

— Подъем! Чего тут за стриптиз?! Прикройся!

Меня несильно пихнули. Я открыл глаза, потянулся и начал неторопливо одеваться. Впрочем, торопливо в наручниках все равно не получается.

«Неужто спал?» — различимо шепнул один из конвоиров другому.

Идя по гулким коридорам, лязгая тяжелыми дверьми, громыхая засовами, ставя меня лицом к стене, они продолжали шептаться: «я тебе говорю, Косте Краюхину нос набок свернул», — разобрал я.

— Слышь, большой, это ты в двадцатке чудил с утра?

— Я ваших имен птичьих, двадцаток-тридцаток, не разбираю, но почудить люблю, — голос скрипел не хуже насоса, — могу прям сейчас.

— Шагай давай, чудила, — судя по добродушному тону, я попортил кого-то подходящего.

В обширной приемной с лепниной, пальмами и томной девахой в короткой юбке к моим конвоирам прибилось еще двое в штатском. Не останавливаясь, мы прошли в огромный кабинет, набитый деревянными панелями, мрамором, колоннами с вычурными капителями и витражами. Казну тут не берегли. Посредине, словно крейсер в доке, громоздился титанический стол для заданий. Я не сразу увидел Кешу — он сидел, развалясь, на диванчике в углу, потерявшись на фоне монументального главного стола.

— Присаживайся, — он махнул на кресло напротив. — Вы там, в сторонке побудьте пока.

Между нами, на кофейном столике, сверкал полный доверху графин с водой.

— Ну, как сам? Вид у тебя какой-то уставший, даже, — он повел носом, — вспотевший какой-то.

— Зато ты свежий и отдохнувший.

— Знаешь почему? Стараюсь как можно больше пить, — он налил себе воды, отпил и с наслаждением помычал, — ммм… Несколько литров воды ежедневно, и ты чувствуешь себя превосходно. Тут американцы подъехали. Надо бы тебе с ними переговорить.

— Мне? Мне не надо.

— Вот и отлично. Так и скажи. Дескать, не о чем мне с вами говорить, фашисты проклятые.

— Я передумал. Скажу-ка я им правду.

— И что у нас сегодня будет за правду?

— Расскажу, как вы меня пытали, требуя отказаться разговаривать с американцами.

— Врать нехорошо. Тебе мама не говорила?

— Она много чего говорила. Всего не упомнишь.