Я встал, посмотрел на нее секунду-другую, вышел из комнаты, побрел в гостиную, а оттуда — на веранду. Стал смотреть на Мелхус и на огромное пространство, залитое водой, которая все прибывала. Уму непостижимо, как я мог быть таким наивным. Ведь и дома у них бывал, и в автобусе не раз сидел рядом с Ниной, и с Робертом в пабе встречался, и Грета ко мне на Клоккервейен приезжала, но я ничегошеньки не заметил. Ни ее беспокойства, ни его неприязненности и злости, будто он хочет что-то скрыть. Ни Гретиной уклончивости, когда речь заходит о них.

Я позвонил на Нурдре-гате. Трубку сняла Бетти.

— Грета дома? — спросил я.

— Нет, ушла куда-то. Что-нибудь ей передать?

— Я заеду. А Роберт у вас?

— Нет. Передать ему, что ты звонил?

— Я сейчас приеду.

Я пересек территорию электростанции, выехал на Нурдре-гате, миновал «Брейдаблик», где под руководством Хьерстада несколько монголоидов в тренировочных костюмах прыгали на лужайке, свернул на подъездную дорожку и остановил машину перед домом Хуго и Бетти. Юнни стучал в футбол об стенку гаража, Тросет сидел под яблонями на садовых качелях. В траве у его ног стоял коричневый фибровый чемоданчик. Я открыл входную дверь, заглянул внутрь, вошел в коридор. У окна в гостиной стояла Грета.

— Мы слышали про тебя по радио, — сказала она.

— Мне нужно поговорить с тобой.

— Я знала, ты непременно совершишь что-нибудь этакое. Так всем и твердила: помяните мое слово!

Как же ей об этом сказать?

— Между Робертом и Ниной было что-нибудь в последнее время?

— Да ведь ты знаешь, что произошло. Роберту здесь, в доме, остаться нельзя.

— Нет, я не о том, я имею в виду, было между ними что-нибудь… ну…

Как сказать матери, что ее сын и дочь состоят в интимных отношениях?

— Ты к чему это клонишь? — Она жутко перепугалась.

Дохлый номер. Грета и слушать не станет. Пропустит мимо ушей, и всё, подумал я. В мире Греты Йёрстад такое не существует, она будет стоять столбом, а потом пойдет смотреть телетекст.

— Ладно, забудь, — сказал я.

Грета отодвинула штору, глянула в сад.

— Гуннар на север собрался, к сестре.

Начался дождь. Капли застучали по стеклу.

— Я сказала ему, что перевела усадьбу на Хуго. — Она вздохнула и мелкими шажками поспешила вон из гостиной, куда-то на второй этаж.

Я немного постоял, глядя на мужчину в коричневом костюме, который сидел на качелях и ладонями разглаживал на коленках вытертые брюки. Дождь усилился. Я прошел на кухню. Хуго сидел за столом, чистил ружье. Стол застелен газетами, на них разложены детали «Крага». Сейчас он щеткой и белой тряпицей драил ложе. Хуго всегда тщательно ухаживал за оружием. Вообще, во всем, что касалось оружия, он был образцом — и в исправности его содержал, и обращался с ним умело, и стрелял прекрасно. Побеждал в стрелковых состязаниях, мог бы и до первенства страны дойти, но его это не интересовало.

— Слыхал, усадьба к тебе переходит, — сказал я.

Он кивнул.

— То, что от нее останется.

— Нынче утром все постройки стояли.

Он перестал полировать ложе.

— Почем ты знаешь?

— В управление обо всем сообщают.

Хуго собрал «Краг», вскинул ружье, прицелился в стену и отставил.

— А что с Тросетом? — спросил я.

Он недоверчиво покосился на меня.

— Откуда мне знать?

— Он говорит, что поедет к сестре.

— Ну и что? — Хуго пожал плечами.

— Сестре восемьдесят девять, она почти слепая, ноги не ходят. Живет в приюте для престарелых, а свой дом продала. Как же он может у нее жить?

— Он взрослый мужик.

Впервые за все то время, что я знал Хуго, мне подумалось, что он холодный и скользкий тип. Я всегда твердил себе, что он одинокий волк, неразговорчивый недотепа, но сейчас он сидел тут и говорил мне, что ему начхать, пускай Тросет хоть повесится.

Я вышел на лужайку, к Тросету. По-прежнему моросил дождь, тихий, весенний.

— Говорят, ты уезжать собрался?

Иногда у меня вообще никакого контакта с людьми не получается. Не вижу я, чего они хотят, о чем думают, что чувствуют. А иногда разом все замечаю. Некоторые люди как открытая книга, а таких, у кого по-настоящему серьезные проблемы, среди них совсем мало. Тросет был более чем готов выложить все, над чем ломал себе голову.

Я тоже сел на качели. Он подхватил чемоданчик, водрузил на колени.

— Дорога на север перекрыта, все с паводком воюют, так что с отъездом дело дрянь. Если хочешь, я потолкую с социальной службой. У них есть жилье, — сказал я.

— Вряд ли это понадобится.

— Из-за дома, да?

Он не ответил.

— Компенсацию получишь.

— Деньги роли не играют.

— Ты с кем-то повздорил?

Опять молчание.

— Может, с Йёрстадами что?

Тросет открыл рот и снова закрыл. Грязным ногтем поковырял чемодан.

— Ты с Людвиком Йёрстадом когда-нибудь встречался?

Он поднял кустистые брови.

— Ну. Заходил он, было дело.

— К тебе и к Еве, в шестидесятых?

— Для Греты это была единственная возможность повидать отца.

— Грета и Людвик встречались у тебя, тайком?

— Она была взрослая. Сама решала.

— А Расмус знал об этих встречах?

— Нет. Он бы вышвырнул ее из дому.

Мне вдруг пришла в голову одна мысль, и я рискнул:

— Что произошло у тебя с Георгом?

Тросет поставил ноги на землю, перестал качаться.

— Между вами что-то случилось?

— Пожалуй, что не исключено, — тихо сказал он.

Я, как наяву, увидел перед собой Георга, носатое лицо, голос, непреклонный взгляд, непомерное чувство справедливости. Почему человек, до такой степени одержимый справедливостью, непременно должен быть справедливым? Вопрос напрашивался сам собой, но я никогда об этом не задумывался.

— Вы стали врагами?

Тросет покачал головой.

— Враги — слово неподходящее.

Мне вспомнилось кое-что слышанное мимоходом на вокзале. И имевшее отношение к Тросетовой жене. Анекдотическая история о том, как Тросет в кафе не позволил какому-то малому сесть за их столик, напротив Евы. Встал и попросил уйти из кафе. Малый отказался. Тросет поглядел на него, потом вдруг схватил пустую чашку из-под кофе и принялся стучать ею по столу, а сам все смотрел на этого мужика. Смеялся народ над Тросетовой ревностью и над непутевой бабенкой, на которой он был женат. Но что-то в этой истории меня царапало, казалось странным.