— Как Ева и Георг относились друг к другу? — спросил я.

Он крепко прижал к себе чемодан.

— Между ними что-то было?

Лицо Тросета посерело как бумага. Он стиснул зубы, кашлянул и едва заметно кивнул. Из носа вытекла блестящая струйка, сбежала по губам. Он опять кашлянул, потом пробормотал:

— Некоторые вещи в привычку вошли.

Я прямо воочию видел, как Георг грузно топал к соседям, пока Тросет ходил в магазин или ездил в Мелхус, как он входил к Еве на кухню, отпускал ей жадный и равнодушный поцелуй, лапал за грудь и тащил безропотную тихоню в комнату.

Лицо Тросета выдавало, что это еще не всё. Я так и сказал:

— Это ведь не всё.

Прилетела сойка, уселась на дерево.

— Я ничего не сделал, — прошептал он.

— И все-таки лучше тебе рассказать.

Он встал с качелей, но глаз не поднимал, словно стыдился чего-то.

— Я был на верхнем участке.

— И что ты там делал?

— Он этак вот взял да и поехал. — Тросет развел руками и вздрогнул.

Сперва я не понял. А потом до меня вдруг дошло.

— Ты это про несчастный случай? Тот, с трактором?

Он во все глаза смотрел на сойку.

— Что Хуго сделал? Нарочно наехал на Георга? А после еще добавил? Или так вышло нечаянно?

Гуннар не ответил.

— В колодец Георга столкнул Хуго?

Он опять вздрогнул. Глаза покраснели.

— Послушай, — сказал я. — Срок давности не истек. Если ты говоришь правду, речь идет об умышленном убийстве. И расследование можно возобновить. Но тогда тебе придется под присягой дать показания о том, что случилось за скотным двором.

Тросет снова подхватил чемодан.

— Нельзя это так оставлять, — сказал я, вставая с качелей.

Все зависело от старого упрямца. Он чуточку поддался, но в том-то и дело — наконец облегчил душу. Тринадцать лет носил это в себе.

Почему он ничего не говорил?

Тросет взглянул на дом, опустил глаза. Я обернулся. Возле кухонного окна стоял Хуго. Лицо жесткое, тяжелое, в иссиня-черной щетине, с ямкой на подбородке. Он задумчиво смотрел на нас, будто догадывался, что мы говорили о чем-то, связанном с ним.

— Гуннар, — сказал я.

— Мне надо кой-кого повидать.

— Он убил родного отца.

Тросет встал и направился к калитке.

— Ты куда идешь-то?

— В «Брейдаблик».

— Зачем?

Он вышел за калитку, заспешил прочь.

— Зайди вечером ко мне домой! — крикнул я ему вдогонку.

Широко шагая, Тросет исчез из виду. Хуго по-прежнему стоял у окна. Спокойный. Смотрел на меня из глубины своих владений.

Смеркалось, улицы погружались в тень, но небо еще было светлым. Народ по домам не расходился, одни спускались вниз поглядеть на солдат и на дамбу из мешков с песком, другие просто слонялись без дела, толковали про паводок, третьи предпочитали выпить. Я ехал через центр — побывал и в пабе, и в «Бельвю», и все злачные места прочесал, но Роберта не нашел. Возле пивоваренного завода развернулся и, переключив скорость, двинул в гору, на Клоккервейен, и стоило мне снова увидеть свой дом и участок, как нахлынуло беспокойство. Я зарулил во двор, запер ворота, глянул в долину, вошел в дом, запер дверь. Нинины туфли на платформе по-прежнему стояли в коридоре. Она была здесь. Я надеялся, что она уйдет на Нурдре-гате, и я бы не смог ей помешать. Но она осталась. Я поднялся наверх, сел с пивом в темноте, размышляя о том, что услыхал за день. Обычно я не слишком переживал, сталкиваясь в городе со всякими несчастьями. Иначе нельзя. По крайней мере, я всегда твердил, что полицейский не может принимать такие вещи близко к сердцу. Но когда вспоминал разные истории, с какими мне довелось соприкоснуться, понимал, что это неправда. Я переживал за старуху, до полусмерти избитую родным сыном, за девочку, которая на санках врезалась в автобус, за парня, который приставил себе к подбородку дробовик и спустил курок, но остался жив, без нижней челюсти и без носа, за затюканного мальчонку, который разломал ларек «Уличной кухни» и получил от отца по первое число. От такой работы, как у меня, дома отрешиться невозможно. Я допил пиво, поставил банку на стол. Не вышло из меня полицейского-профессионала. Я оставался на службе круглые сутки. Приоткрыв дверь, я заглянул к Нине. Она спала, укрывшись одеялом, дышала ровно. Давно я не слышал ночью на Клоккервейен чужого дыхания. Постоял немного, послушал, скользнул взглядом по плечам, по лопаткам, проступавшим в мягком весеннем полумраке. Потом подошел к кровати, наклонился и легонько провел пальцами по ложбинке на ее спине. Она не шевелилась. Я смотрел на светлые волосы, на эту ложбинку, исчезавшую в трусиках. Наклонился еще ниже и вдруг понял, что она не спит. Прикидывается спящей и чувствует мои прикосновения. Я отпрянул и попятился вон из комнаты. Щеки у меня горели.

Проснулся я на диване, одетый. Из коридора доносились голоса, Бетти и Хуго негромко разговаривали между собой. Хуго, похоже, злился. Хлопнула входная дверь, они вышли на улицу. Все стихло. Я поднял с пола конфетную коробку, присел на корточки, подобрал парочку конфет, только уложить их в гнезда не смог — руки дрожали. Опять сел на диван. Вот так бы сидел и ждал, но все же поднялся и побрел в уборную. Запер дверь, отыскал ведро, сел на толчок, наклонился вперед: что будет, то и будет. Потом открыл окно, опять сел, мокрой, холодной тряпкой утер потный лоб. Накатила тошнота, я нечаянно сшиб ногой ведро, а в результате заблевал все вокруг да еще и на коленки рухнул. Такая вот у меня теперь жизнь. Сплошные мерзости, одна впритирку за другой, поэтому что-нибудь мало-мальски хорошее казалось ненормальным. Немного погодя я кое-как прибрал за собой, вымыл пол. Потом сел, перевел дух, попробовал прикинуть, что предпринять. Гостиница и пансионат отпадают — денег у меня нет. Да там и без того переполнено. Можно, конечно, устроиться в школе, в одной классной комнате с двумя десятками других, найти какой-нибудь сарай или соорудить шалаш из елового лапника.

Я прошел на кухню.

Юнни сидел за столом, что-то писал. Я шагнул ближе, глянул на листок. Это было заявление о приеме на работу. Перед ним лежала газета, развернутая на полосе с объявлениями. Он ходатайствовал насчет работы в фирме под названием «Асфальтсервис АО». Им требовался разнорабочий на ремонт после паводка. В заявлении Юнни написал: «Я сильный, выносливый и не опаздываю. На меня можно положиться, и горячего асфальта я не боюсь. Я немой».

— Почему ты ищешь работу? — спросил я.

Он взял другой листок и написал, что ему надоело сидеть сложа руки. «Надоело жить на социальное пособие. Хочу зарабатывать деньги».

Что ж, вполне логично. Вместе с тем я ощутил какую-то ползучую тревогу. Иногда, с похмелья, в мыслях у меня царит редкостная ясность. Мозги как стеклышко, насквозь просвечивают. Все ясно, все четко. Я сознавал, что дело тут не только в моей нечистой совести. Я злился. Был вне себя от злости, что Юнни немой, а ходит по улице, в психушку его не сажают, но и среди обычных людей ему нет места. Ведь это несправедливо. Но кто виноват? Кого винить в том, что у него такие странные волосы и детское лицо и что из горла у него вылетают обезьяньи звуки? Кто ответит за то, что я жалел парнишку, обманывал его и еще больше жалел, а ничего хорошего все равно не делал? Да, кой-чего мне недостает — способности организовывать, начинать, осуществлять и добиваться результата. Я взял Юннин листок, перечитал написанное, исправил ручкой несколько ошибок, объяснил, как пишется слово «заявление» и велел переписать заново. «Откуда ты знаешь, как надо писать?» — накарябал он на листке. Я сел, положил голову на руки и сказал: