– И где ты научился этому пойлу? – спросила Уля, когда Рэм налил по второй и сполз на пол прямо перед ней.

– В военном училище, – процедил он, наклонив голову, чтобы рассмотреть, как удивленно вытянется ее лицо.

– И что ты там забыл? – осторожно спросила Ульяна, покачивая в пальцах стакан.

– Папаша. – Рэм смотрел на нее пьяными осоловевшими глазами, словно уже высадил целую бутылку. – Я учился в девятом классе, и он тогда в меня еще верил. Рома. Рома-а-ан… – Голос грозно взвился к потолку. – По моим стопам пойдешь, сын, гордость. – Его передернуло. – И выпроводил из дома в училище.

– Тебе там не нравилось? – Уля тоже чувствовала, как мягкими лапами ее обнимает хмельная тяжесть, но Рэма несло куда сильнее.

– Да нет. Там было неплохо… Первые полтора года. Главное было – на выходные домой не возвращаться. Оставался в расположении, читал, к олимпиаде по математике готовился. – Он хрипло засмеялся и сделал большой глоток.

– Вы с отцом не ладили?

Рэм застыл, устало прикрыв глаза. Уле показалось, что сейчас он снова уснет, но тот просунул руку в карман, выудил оттуда круглую таблетку, зажал ее между зубами и проглотил, запив виски.

– Он бил маму. – Голос сделался неживым. – Сильно, страшно бил. Умел так, чтобы следов не оставалось. А она терпела, плакала, но терпела. Бывает, лежишь ночью у себя, а она тихо так в ванной воет. На одной ноте. А отец храпит через стенку. Мне кажется, я тогда и свихнулся…

Уля не знала, что ответить. Сидела, тупо пялясь в темноту. Рэм пошевелился первым, глотнул воздух, открыл глаза, посмотрел на Ульяну осознанно, почти трезво, очень зло.

– Так что в училище было неплохо, – подытожил он и поморщился, наливая себе еще.

– Если не хочешь, не говори. Можем просто посидеть…

– Да нет, я… в норме. – Рэм поставил стакан на пол. – Не знаю, когда в последний раз вспоминал о них. И когда еще вспомню. – И замолчал.

Молчать было еще хуже, чем задавать вопросы.

– Ты закончил училище?

– Что? – Он вздрогнул, словно успел забыть, что сидит в этой темноте не один. – Нет. Нет, не закончил… в последний год все пошло к чертям.

– Полынь? – чуть слышно выдохнула Уля.

– Да, полынь. – Рэм беспомощно улыбнулся. – У нас была физподготовка. Сдавали нормативы. И парень… Тамаз, кажется, уже и не помню. Он передо мной в строю был. Три подхода к брусьям. В последний момент обернулся на меня, что-то сказал… и я поплыл. Увидел, как палка под ним срывается с крепления и он падает головой вниз.

Уля тяжело сглотнула. Жаркий июльский полдень, Никитка в полосатой кепочке и первая полынь, ударившая под дых. Все это, как живое, повторяющееся из раза в раз, снова встало перед глазами.

– Я заорал, конечно, – продолжил Рэм, втянув через зубы еще немного виски. – Оттащил его в сторону, начал кричать, что брусья разболтанные… Мне не поверили.

«Начал кричать. Конечно. Начал кричать», – больно ударило Улю, заставляя вжаться в диван.

Значит, Рэм не застыл, приходя в себя. Значит, он попытался спасти малознакомого, чужого парня, чье имя уже и не помнит. Значит, в нем нашлось достаточно сил, чтобы поступить правильно, в то время как она молча наблюдала за смертью брата. Щеки запылали. Жаркая волна стыда, куда более жгучая, чем любой «Джим», накрыла ее. Но в темноте Рэм, ушедший в собственные воспоминания, этого не заметил. Он все говорил и говорил, замолкая, чтобы выпить, и продолжал говорить.

– Вызвали ротного. Решили, что я хочу занятие сорвать. Ну и пока они на меня орали, Тамаз пошел к брусьям, потрогал крепления, а те вихляют… – Рэм хмыкнул. – Повесили на меня. Сказали: мол, хотел пошутить, но одумался. Сделали выговор, я особо и не сопротивлялся. А как объяснишь им, что случилось? Ну да сама понимаешь…

Уля понимала. Она не решилась рассказать о полыни родной матери – а целому училищу? Этим равнодушным чужим людям в одинаковой форме? Совсем уж немыслимо.

– И ты ушел?

Рэм достал из кармана сигареты, вытащил одну, поджег, громко чиркнув спичкой, и затянулся.

– Не совсем. Папаша мой тогда из министерства уже уволился – выслуга, награды, пенсия… Все как у людей. Начал бизнес, что-то с недвижимостью, я не вникал особо. Но связи остались. Ему доложили обо мне: типа, давай, Сергеич, пацана своего приструни. – Тяжело сглотнул, выдохнул дым, продолжил: – Он приехал в пятницу вечером, я по лицу понял, что все, мне конец. Пока он там в училище со всеми здоровался, пока руки жал, пока шел к машине, еще был человек. И когда вез меня домой, где-то минут сорок. Костяшки пальцев на руле белые – но человек.

Уле отчаянно захотелось, чтобы Рэм замолчал. Чтобы перестал так жадно затягиваться дымом, глотать его, выплевывая слова, кривя губы. Чтобы его рука, держащая полупустой стакан, перестала так дрожать. Но это, как и полынь, было данностью. «Лукавый Джим», а может, та таблетка, которую Рэм проглотил одним усилием горла, заставляли его говорить. Отрывисто и беспощадно, словно вкручивая нож в живот. В свой собственный живот.

– Мы поднялись по лестнице. Пролет за пролетом. Не знаю, почему он не вызвал лифт. Наслаждался, наверное, моим страхом. Нагнетал. Сука. – Рэм выплевывал слова, они жгли ему рот, и даже пойло не могло потушить это пламя. – А потом еще долго копался в замке. Я обрадовался, что мамы дома нет… Она бы стала меня защищать. Отец бы ее убил.

Короткий смешок, ледяной и мертвый, пригвоздил Улю к дивану, она, кажется, почти не дышала, растворившись в сигаретном дыму и чужой памяти.

– Он ничего не сказал, понимаешь? С порога начал бить. Как маму. И все молча. Я даже не мог заорать, даже сдачи дать не мог, меня парализовало, все смотрел ему в глаза, равнодушные, абсолютно пустые… Тогда уже понял, что через них все случается, думал, вдруг увижу, как он подыхает… Куда там. Полынь по заказу не пришла, чести мне много.

Рэм осушил стакан, плеснул еще, пьяно промахиваясь. Его чуть шатало, но голос оставался резким и озлобленным, а глаза – сухими, остекленевшими, как у мертвеца. Он был далеко, в коридоре незнакомой Уле квартиры, падал под тяжелыми ударами кулаков родного человека, вставал и снова падал.

– Мать пришла через час, наверное, после того, как он… закончил. Я дополз до ванны, она меня там на кафеле и нашла. Заплакала, обняла. Мне казалось, сейчас скажет: мол, собирай вещи, мы уезжаем. Что задушит эту тварь голыми руками за меня… а она… – Рэм затушил сигарету о выжатую дольку лимона. – Причитать начала: «Что же ты, сыночек, так расстроил папу?».

Уля поднесла к губам край стакана, зубы ударились о стекло, рот обожгло, но дышать стало легче.

– В училище я не вернулся. Собрал шмотки, какие нашел, деньги – и сбежал. У меня двоюродная бабка в Клину, совсем поехавшая головой. Вот к ней и приехал. Она, наверное, и не заметила, что я там жил. Все ходила из угла в угол, разговаривала со Сталиным. Вот не поверишь, серьезно, со Сталиным. Жаловалась ему на жуликов и воров. Расстреляйте всю падаль, говорит, во славу коммунизма. – Рэм то ли всхлипнул, то ли засмеялся. – Я все боялся, что отец меня искать приедет. Не приехал. Потом с пацанами из училища встретился – им сказали, что меня перевели в Рязань. Выкрутился, сука, чтобы репутацию не замарать. Да мне уже плевать было.