Валерик встал.

— Да, позволится мне тост.

Хозяин только криво улыбнулся и опустил глаза, чувствуя, что в них начинает проступать что-то нехорошее.

— Мы живем в такое время, в такое удивительное, я бы сказал, время, когда стало возможно то, о чем наши предки не могли и мечтать. Помните, как раньше говорилось — сделанного не вернешь. Теперь мы можем смело ответить на это — неправда! Вернее, не совсем правда. Можно попытаться. Для чего, для чего все затеяно, для чего, в конце концов, работает все человечество — чтобы невозможное сделать возможным. И я, как вы догадываетесь, не об инженерных свершениях, не «о звездах», как это сейчас говорится. Я о душах человеческих. Выпьем же, чтобы и в нашем конкретном случае невозможное стало возможным. Матвей Иванович, вы же понимаете яимею в виду не только Вадима и Любу, я и вас тоже имею ввиду.

Хозяин дома насупился, напряг брови, свою рюмку он держал в кулаке, и все смотрели на этот кулак, ожидая, что рюмка сейчас хрустнет.

— Сказать по-правде, я не очень-то поняла, о чем речь. Какое невозможное? — сказала Люба, заглядывая снизу вверх в лицо Валерика, но, кажется, не слишком интересовалась ответом на вопрос. Хотя весь имевший место визит был затеян в связи с ее делами, она вела себя так, будто все это ее не очень касается, и мыслями она далеко. Все время косившийся в ее сторону Вадим обалдевал от такой беспечности. Люба его и нервировала и интриговала. Дружить или жениться?! И то, и другое не казалось ни возможным, ни желанным. Но что-то в любом случае выбирать придется. И, судя по всему, выбирать будет не он, а она.

— А я, дочка, очень даже понял, — Матвей Иванович встал, и стало понятно — сейчас скажет. Но тут раздался входной звонок. Хозяйку как ветром сдуло. Сообщество посвященных в суть ситуации распалось. Говорить было нельзя.

Услышав голоса из прихожей, Люба вскочил и с криком: «ой, мой миленький!» рванулась туда. Через секунду она появилась в комнате, спиной вперед вися на шее большого квадратного мужчины с доброй, но несколько принужденной улыбкой на лице. Физиономия Матвея Ивановича исказилась, он понял, что потерял попытку для решительного выступления.

— Это дядя Вася, тот самый шофер, — пояснила Люба, продолжая висеть, чувствовалось, что отношения с собственным убийцей являются ее гордостью, и она понимает — они делают ее интереснее в глазах окружающих. Наконец дядю Васю отпустили, пододвинули ему стул, и он занял место за столом. Матвей Иванович сел, выглядело это так, что он потерпел поражение в поединке с Валериком, и тот победоносно закончил свой тост:

— Вот, вот, пожалуйста, стоило мне открыть рот и произнести некую мысль, как тут же возник человек, являющийся ее отличнейшей иллюстрацией.

— Да, — охотно откликнулась Люба, — дядя Вася первым пришел мне на помощь и на собственном автобусе довез меня до больницы. А это, знакомьтесь, дядя Вася, Вадим, да он мой, как говорится, учитель.

— Так это ты? — процедив водку сквозь редкие, видимо природные зубы, расплылся в улыбке широколицый водитель.

Валерик, уже заканчивая, уже сгибая ноги, чтобы сесть:

— Прекрасный, прекрасный пример, пример многим и многим. Ведь у нас далеко не всегда еще воскресшие устанавливают добрые отношения с теми, кто убил их когда-то. Лично я очень и очень озабочен этой проблематикой, можно даже сказать, что это главное, что меня в данный момент занимает. Хотя, конечно, нынешние убийства не идут ни в какое сравнения с убийствами прежних лет. Это сейчас, убивающий, знает, что не совершает ничего непоправимого, а тогда…

— Я тоже очень хотел с тобой познакомиться, — опять выпил дядя Вася. Вадим давно уже не видел людей, столь сроднившихся с алкоголем, кроме своего отца, разумеется, и «князюшки», он испытал приступ легкой тошноты. Шофер очень давил на него своим присутствием, и в особенности своим двусмысленным статусом. Зачем он выставляет себя убийцей, пусть и непреднамеренным? Впрочем, если вдуматься, не так уж все бессмысленно. Поэтапное привыкание нежного женского сознания. Сначала суррогатный убийца, потом… Только когда она успела познакомиться с суровым шофером и так уж сдружиться, ведь дома живет всего-то какие-то дни?

И зачем друг Валерик подыгрывает этому фарсу, он-то доподлинно знает, как оно было на самом деле? Вот именно, что подыгрывает! Смягчает удар по девичьей психике. Но кто его просил? И что ему до нее?! Не мог он быть в курсе планов здешнего Лазарета. Несмотря на все свои карманные часы. Это ведь совсем другое ведомство. В любом случае, одно несомненно — старый друг слишком уж тянет на себя одеяло. Под видом помощи он явно загоняет своего друга в тупик. Вот именно сейчас после его дурацкого тоста про дружбу убитых с убийцами, он, Вадим, совершенно не представляет, как он мог бы сказать Любе то, что должен, в конце концов, сказать.

Понимая, что степень непроясненности его положения дошла до предельной степени, и не видно никаких реальных путей к выходу из него, Вадим затаился. Пусть насмехаются, пусть задают двусмысленные вопросы, он будет делать вид, что его здесь нет.

— Послушай, парень?

Кто это сказал? Шофер? Или Отец? О, Господи, эти мощные мужчины задали вопрос одновременно. Ну, ладно, с тоской и покорностью внутри этой тоски подумал Вадим. Почему-то мелькнула совсем уж несообразная, из совсем другого контекста выскользнувшая мысль — будут бить! Но произошло другое.

Опять раздался звонок в дверь. Тут уж удивились все. Откинулись на своих стульях, одновременно задаваясь вопросом — кто б это такой мог быть, когда все уже здесь. Хозяйка неуверенно встала и вышла в прихожую. Сначала оттуда доносились звуки неуверенного голоса, потом всплеск руками, и в комнату внезапно въехало инвалидное кресло с веселым человеком в ней. Веселым и хорошо одетым, да еще и при огромном букете. Кресло бойко крутнулось на паркете, и пассажир его победоносно вскинул руки, подхватив ими букет с колен.

— Привет всем! Не узнали?! Оби-идно!

Первой очнулась Люба.

— Жора, ты?!

— Ну, конечно же я. Соседа, соседа такого позабыть, как же вам не ай-яй-яй!

Новому, и явно незваному гостю было лет около пятидесяти, но смотрелся он очень моложаво, как будто только что из рук опытнейшего визажиста. Сияет широкая, обаятельная улыбка, лоснится копна черных, лихо зачесанных волос, черная же, сросшаяся на переносице бровь выспренно поднята. Но приняли его не совсем так, как ему, наверно, хотелось. Люба вроде бы и выразила радость, но определенно к ней было примешано и удивление. И потом, даже обмениваясь с Жорой вроде бы оживленными репликами — «а помнишь?!», «а ты, помнишь?!» — она одновременно тоскливо косилась в сторону ситуации, что развивалась между отцом и Вадимом, и что-то мучительно рассматривала внутри себя.

Вадим уже окончательно понял, что на Любу ему рассчитывать не приходится, она не придет на помощь, чтобы разрядить сгущающуюся вокруг него атмосферу. Он покорно решил, что так ему и надо, все же надо признать, что страдает он по делу, и надо тихо дострадать до конца этого «чая». Приходилось претерпевать много неприятного. Например, пристальное рассматривание со стороны шофера, как будто он не парень, а светофор.