что он «перевернул очередную страницу». Мы наслаждались этим моментом; помню, как Джон разговаривал по телефону с нашими друзьями, как он улыбался, рассказывая о хороших новостях. В ту ночь мы легли спать с чувством облегчения.

Но через два часа Джон начал кашлять сильнее, чем когда-либо. Казалось, он задыхался. И затем, в одно ужасное мгновение, он почувствовал, как что-то внутри оборвалось. Его рот наполнился кровью, и он мгновенно понял, что это конец. Перед тем как потерять сознание, он взглянул на меня и сказал: «Я люблю тебя».

Я набрала 911 и стала делать ему искусственное дыхание. Когда приехали парамедики, они несколько минут пытались реанимировать его, но потом прекратили.

— Прошу, — сказала я женщине-парамедику, — пожалуйста, попробуйте еще раз.

Его было уже не вернуть, но она попыталась еще раз ради меня. Когда она сообщила мне, что он умер, я отказывалась в это верить. Стоя на коленях, я слезно умоляла ее позволить мне попробовать еще раз. Парамедики переглянулись, и в полной тишине одна из них кивнула. Я снова попыталась сделать искусственное дыхание, пока в какой-то момент не поняла, что произошло. И тогда я начала кричать.

НЕ ОТПУСКАЙ

У меня был шок. Я не понимала, что имеют в виду парамедики, говоря, что заберут Джона. Но как только я начала осознавать происходящее, я сказала, что пойду с ним. Я не могла с ним расстаться. Мы вошли в лифт. Мы спустились на тридцать этажей вниз, как делали тысячи раз до этого. Но теперь это было в последний раз.

Когда двери лифта открылись, я пошла за Джоном, лежащим на носилках. Я чувствовала на себе взгляды охранников и швейцаров. Парамедики подкатили каталку с Джоном к ожидающей машине скорой помощи. Именно тогда у меня в голове мелькнула первая вспышка понимания, что наша жизнь, моя жизнь внезапно изменилась. Это ощущение, должно быть, активировало что-то в моей угловой извилине, потому что я испытала временное внетелесное ощущение и увидела эту сцену как будто сверху. Это было похоже на защитную реакцию — попытку разума слегка дистанцироваться от тела, отойти на некоторое безопасное расстояние от болезненной реальности.

И эта реальность преломлялась через слезы в глазах наших соседей, друзей и персонала в здании, которые заботились о нас. Я чувствовала своими зеркальными нейронами их страдания, коллективный горький вздох, от которого хотелось сжаться в клубок.

Мне было мучительно больно не только за Джона, но и за них. Мы были той самой парой, всегда вместе, всегда улыбались, а теперь нас больше не было. Это были единственные близкие мне люди в Чикаго. Несколько соседок поехали со мной в больничный морг. Когда мы говорили о дальнейших процедурах, я словно была где-то в другом месте. В какой-то момент я встала и сказала руководительнице похоронного бюро, что мне нужно снова увидеть Джона.

«Мы не советуем это делать», — сказала она мне и стала объяснять, как начинает меняться тело, как Джон перестает быть похожим на себя. Мне было все равно. Мне нужно было быть рядом с ним. Мне нужно было быть рядом с мужем. Меня привели в помещение, где он лежал. Я плакала и разговаривала с ним. Когда вошла директор и вежливо намекнула, что мне пора уходить, я наклонилась к Джону, поцеловала его и еще раз сказала, что люблю его.

Я чувствовала, что все это неправильно, что мы не должны быть там и нам нужно идти домой.

Мы с Джоном говорили обо всем, поэтому, конечно, мы обсуждали, что мне делать, если он умрет: что сказать нашим друзьям, коллегам, прессе, что мне делать с моей работой и нашим домом. Но мы никогда не говорили о похоронах. Я зациклилась на этой идее возвращения домой. Мы провели бы похороны у нас дома, среди наших вещей.

Во франко-итальянских семьях вроде моей проводить похороны дома не такая странная идея, как это может показаться в Америке. В итальянской деревне, откуда была родом моя бабушка, когда кто-то умирал, его оставляли дома в открытом гробу, а друзья и соседи приходили отдать дань уважения умершему. Члены семьи часто украшали дверь, сообщая таким образом жителям деревни трагичную новость, чтобы люди могли поучаствовать в погребальном процессе и предложить поддержку в трудную минуту. В моей семье вдовы в течение года носили черное: у нас был протокол, которому мы должны были следовать, — способ выразить свое горе. Мне была близка эта традиция, и, думаю, Джон тоже хотел бы этого. Но основная причина моего желания вернуть его домой заключалась в том, что на каком-то уровне я не хотела верить в то, что произошло. Часть меня отрицала это. Часть меня думала, что все это временно. Мне казалось, что я вот-вот нащупаю выключатель, который вернет нас в прежнюю жизнь. Может, Джона просто забрали на несколько ночей в больницу, чтобы провести какую-то новую процедуру, и, если я буду стойкой, сосредоточенной и терпеливой, он вернется.

ХОДЯЧИЙ МЕРТВЕЦ

К счастью, каждый день меня навещала моя лучшая подруга и соседка Фернанда, которая к тому же была клиническим психологом. Она знала, что в этот момент сильного кризиса все, что она может сделать для меня, это молча быть рядом, пока меня накрывает волной чувств. И каждый раз, когда я благодарила ее за это необычное одолжение, она отвечала: «Это не одолжение, это любовь». Мне также посчастливилось подружиться с несколькими ортодоксальными еврейками, которые жили в нашем доме. Несмотря на множество забот о своих больших и все увеличивающихся семьях, эти женщины редко куда-то спешили. Они всегда выглядели спокойными и доброжелательными, всегда были готовы поболтать, пошутить о нашей собаке, о своих детях, внуках или о погоде. Они слышали мои крики в ночь смерти Джона. Они сразу же бросились мне на помощь, и они знали, что делать. Они держали меня, пока я держала Джона за руку, не в силах отпустить его.

В последующие дни эти женщины приняли меня как свою, хотя я не разделяла их веру и мы были всего лишь соседями. Я была благодарна за их заботу, доброту и суп с мацой. Они научили меня еврейской традиции шива, которая придала моему горю некую структуру и упорядоченность. В трауре я использовала традиции и моих предков-католиков, и соседей-евреев. Я одевалась в черное, завесила зеркала в доме, носила разрезанную черную ленту, которая символизировала мою утрату, и слушала успокаивающие молитвы из разных религий. Я чувствовала, что у меня есть пространство, где я могу поделиться своим горем.

Хотя люди иногда используют слова «горе» и «траур» как взаимозаменяемые, ученые и специалисты в