области психического здоровья рассматривают их как отдельные, хотя и взаимосвязанные понятия. Горе подразумевает мысли и чувства после потери, а траур — это то, как эти внутренние состояния выражаются вовне. В некоторых традиционных культурах траур может подчиняться ритуалам и правилам. В Китае красный цвет символизирует счастье, радость и удачу и считается одним из традиционных цветов нарядов жениха и невесты, поэтому после смерти человека его близкие не носят красную одежду. На Филиппинах прощание с человеком в открытом гробу часто длится целую неделю, в течение которой нельзя подметать пол.

За исключением нескольких устойчивых традиций (например, похоронной церемонии), у современных жителей Запада траур выглядит очень по-разному. Нет свода правил, которым нужно следовать. Преимущество этого состоит в том, что люди могут оплакивать свою утрату, как считают нужным, не ощущая груз необходимости соблюдать траур «правильно». Недостаток же в том, что если они не знают, как оплакивать своих близких, то, помимо сильной боли, могут испытывать чувство социальной растерянности, беспомощности и дезориентации.

Мне нужен был протокол. Шива была ближе всего к траурным ритуалам моей бабушки. Мне нужны были границы в моем сознании, чтобы сдерживать и контролировать мучительную боль и хаос. Мои соседи позаботились о том, чтобы я не оставалась одна. Они поддерживали во мне жизнь, но я едва ли чувствовала себя живой. Я даже не могла выйти из дома, чтобы выгулять собаку, — соседи делали это за меня. Когда я впервые смогла спуститься в вестибюль, все сотрудники нашего здания сразу же подошли ко мне. Они обняли меня, как баскетбольная команда после игры, только мы все плакали, объединенные горем.

Несколько недель после этого я носила на своих узких плечах мешковатую толстовку Джона и надевала на голову бейсбольную кепку, которую однажды подарила ему. На кепке были буквы RF, что означало Roger Federer. Мы оба были большими поклонниками тенниса, но с годами решили изменить значение этих двух букв на Romantic Forever — романтика навсегда. Эта кепка и его толстовка стали моей униформой, моей второй кожей. Недели превращались в месяцы. Я получала от окружающих все меньше тепла и доброты. Соседи, с которыми я была не особенно близка, стали избегать меня. Они уже выразили свои соболезнования и теперь не знали, что еще сказать. Я стала замыкаться в себе. Я не хотела, чтобы меня видели, и уже начала уставать от жалостливых взглядов. Я пряталась под кепкой, солнцезащитными очками и большим свитером. Вскоре люди перестали узнавать меня или делали вид, что не узнают. Они относились ко мне как к призраку, которым я и стала.

Все мои знания об эмоциональном мозге и о психологии человека казались почти бессмысленными в тот период. Я не могла ничего сделать для себя. Я даже не могла найти мотивацию, чтобы сварить чашку кофе, и чувствовала себя беспомощной. И все же через несколько недель после смерти Джона мне пришлось организовать церемонию прощания с ним. Я ни за что не смогла бы подготовить такое эмоциональное мероприятие без доброты, поддержки и советов наших родственников, друзей, соседей и коллег, включая тогдашнего президента Чикагского университета Боба Циммера и его жену, профессора Шади Барч-Циммер. Церемония проходила в Мемориальной часовне Рокфеллера в Чикагском университете, где Джон выступал с речью на собрании[193].

Теперь часовня была украшена множеством белых цветов, присланных кронпринцессой Дании. Она хорошо знала Джона и восхищалась его деятельностью по борьбе с одиночеством, которой уделяла приоритетное внимание в рамках своего некоммерческого фонда. Сотрудники университета подняли американский флаг до середины флагштока, чего на моей памяти никогда не делали для других профессоров, ушедших из жизни. Университетский волынщик исполнил гимн «О, благодать». Я пришла вся в черном, с вуалью на голове. Помню, что я едва могла поддерживать разговор с кем-либо. Там был доктор Джек Роу, профессор Колумбийского университета, который семь лет назад в Париже вел меня к импровизированному алтарю на нашей свадьбе. Единственное слово, которое он смог подобрать, чтобы описать выражение моего лица, было scheitern. Он позаимствовал его из лекций по немецкой философии. В свободном переводе это означает «потерпевший кораблекрушение». Именно так я себя и чувствовала — как стремительно тонущий корабль.

Во время прощальной речи я собралась с силами. Я знала, что не смогу, не сломавшись, говорить о том, что Джон значил для меня, поэтому я сосредоточилась на всех, кто был там и кто писал нам со всех концов мира. Я знала, что могу говорить за Джона: выражала признательность, обращалась к нашей семье, друзьям, коллегам и студентам и благодарила их за поддержку и заботу. Свою короткую речь я закончила словами благодарности Джону. Разговор с ним в тот момент вызвал во мне (ложное, но успокаивающее) чувство, что он все еще с нами. Это чувство дало мне силы выстоять церемонию. Я сказала, что благодарна за то, что он влюбился в науку. Я говорила о его исследованиях и его гениальности, о том, как он положил начало новому пониманию социальных связей и предоставил нам эмпирические доказательства того, что в жизни, которая связана с другими людьми, больше смысла. И все же, глядя на множество плачущих лиц, я понимала, что наиболее значимая для меня связь разорвана, и не была уверена, что в моей жизни еще может быть смысл.

Глава 12. Любить призрака

Худшее, что вы можете сказать человеку, у которого горе, — это то, что время лечит.

Джон Качиоппо

Я горевала, мне было одиноко. К счастью, я была замужем за ученым, который исследовал одиночество, знал, как преодолеть горе, и на каждом углу оставил напоминания о том, что нужно делать. Одним из моментов, к которым я возвращалась снова и снова, было выступление Джона перед пожилыми людьми на съезде Американской ассоциации пенсионеров. Он рассказывал, как заботиться о тех, кто потерял любимого человека. Я нашла эту запись в день похорон Джона, когда искала цитату, которой можно было бы поделиться с нашими родными и друзьями, крупицу мудрости, которая могла бы утешить и унять боль. Я набрала его имя в Youtube, нашла видео, которое никогда раньше не видела, и нажала кнопку воспроизведения. Внезапно он заговорил прямо со мной, в его больших добрых глазах стояли слезы, и он казался еще более человечным и понимающим, чем обычно, как будто чувствовал боль людей, о которых была его речь в тот момент.

Джон рассказывал о длительном исследовании одиночества среди пожилых людей в Чикаго, которое он начал и которое мы все еще продолжали[194]. Тогда