Хотя я передаю свой отчет и пленку с фонозаписью, руководствуясь самыми лучшими побуждениями, мои возможности в этой сфере, несомненно, весьма ограничены.

«Не мы владеем домами, это они владеют нами» – такой громко прозвучавшей фразой начинается сон госпожи Лемпицкой, которая в нем сразу же превращается в мальчика. Мальчик жил в большом доме своих родителей, принадлежавшем им. Он спал на втором этаже, в комнате, которая находилась в другой комнате, большей по размерам, – столовой. То есть это была комната в комнате. Кроме кровати там стоял еще сундук для подушек, его украшали две кожаные ручки и фарфоровое яблоко на крышке.

В этой маленькой комнатке имелось два окна с красивыми шторами, через которые можно было рассмотреть домашних и гостей, если они сидели в столовой, а вечером к мальчику могла заглянуть мать, чтобы узнать, заснул ли он. И если он лежал в кровати, держась за одну из кожаных ручек сундука, она считала, что он спит.

Но иногда мальчик не спал, несмотря на то что крепко сжимал ручку сундука с подушками. Он зажмуривал глаза и прислушивался. И слышал всегда одно и то же. Возле той стены, на которой не было окон, стоял огромный шкаф. Словно третья комната в комнате. И из него иногда доносились звуки шагов. Кто-то расхаживал внутри шкафа, стоявшего в детской комнате… Правда, не всегда. Но слышно было хорошо.

Продолжалось это годами, и мальчик успел уже пойти в школу и научился различать дни недели. И поэтому сумел определить, что шаги бывали слышны по воскресеньям, а иногда и по другим дням. Он долго мучился, пытаясь угадать, мужские они или женские. Или и мужские и женские? И куда они уходят, когда их звук замирает? У них были каблуки, но не очень тонкие, не такие, как у мамы. Значит, шаги принадлежали не маме. Иногда эти шаги за двустворчатой дверью деревянной громады были частыми и торопливыми, однажды они стали постепенно удаляться, а потом где-то вдалеке перешли в бег. Мальчик перепугался и напряженно вытянулся в своей кровати, но он не знал, как обо всем этом рассказать взрослым. Поэтому о шагах в шкафу он молчал.

В дверце шкафа была большая замочная скважина, и он был всегда закрыт на ключ. Одежда мальчика и его вещи в нем не лежали. Иногда мальчик заглядывал в шкаф через замочную скважину, но внутри был мрак, от которого пахло табаком. Кроме того, в дверцах шкафа было два окошка, закрытых решетками с рисунком из переплетенных конских подков.

Прошло много времени, прежде чем мальчик понял, что кроме воскресенья шаги слышны и по праздникам. Словно в свободные дни кто-то приходил погулять в шкафу, стоявшем в его комнате. Однажды вечером мальчик увидел, что шкаф постепенно заливает лунный свет. И что он проникает и через замочную скважину. Испуганный, он подтащил стул, влез на него и через зарешеченное окошко заглянул внутрь. Но ничего не увидел. Сунул в темноту палец, замирая от страха, что кто-то или что-то укусит его, и почувствовал, что за решеткой деревянный ставень. Взяв карандаш, он приподнял ставень. По-прежнему ничего не было видно, потому что изнутри, за решеткой и ставнем, была привешена какая-то перчатка. То же самое он повторил с другим окошком. Там перчатки не было. И внутри шкафа в свете луны было видно нечто столь невероятное, что мальчик от изумления чуть не свалился со стула. В шкафу росло дерево. Ясно можно было различить его бело-черную листву в лунном свете, таком же тонком, как и тишина, царившая в шкафу. Там росло самое настоящее, живое фруктовое дерево с прозрачными красными вишнями, похожими на стеклянные… А под деревом спала огромная белая борзая.

Объятый ужасом, мальчик никогда больше не смог решиться заглянуть в шкаф, а дела там приняли совсем дикий оборот: однажды вечером из шкафа ясно донеслось, как журчит, бурлит и клокочет вода и тихий женский голос поет песню «Зеленое защищает от дождя…» В конце каждой строфы голос тихонько икал и после короткого колебания снова продолжал напевать. От звуков этого голоса в мальчике пришли в движение все жидкости. Все соки его тела, словно голос обращался прямо к ним, отозвались и вскипели. В нем запенились выделения всех желез, горячая кровь облетела его тело, неся за собой, словно тень, и какую-то другую сеть, которая была не кровеносной, а гораздо, гораздо более старой, какой-то древней рекой, что миллионы лет совершает круговорот по людским телам. В тот же миг медовой стала слюна под его языком, в горле загорчило от горьких слез, глаза обжигало соленым потом с запахом тела разгоряченной кобылицы, а его мужское семя приобрело вкус женского молока…

Словно лунатик, мальчик подошел к шкафу и шепнул в замочную скважину:

– Что ты здесь делаешь?

Голос внутри прервался, будто кто-то перекусил нить. Мальчик, недоумевая, повторил попытку:

– Эй, кто ты?

Незнакомый голос ответил шепотом, который звучал ближе, чем казалось мальчику:

– Скажу, чтобы ты потом не говорил, что я не сказала.

– Почему ты не пускаешь меня к себе?

– Зачем ты мне нужен?

И песня зазвучала снова, тихо, иногда прерываясь икотой. Девушка внутри шкафа между отдельными стихами песни чихала, издавая запах рыбы, почесывалась, кашляла особым образом: всегда дважды, тихо, потом громко, ругала коней, плевала, отхаркиваясь, свистела сквозь зубы, звенела ключами, будто пытаясь изнутри открыть замок или закрыть его… И все это под песню.

Вдруг из шкафа кто-то дунул в глаза мальчику струей трубочного табака с ароматом вишни и меда. И тут все кончилось. В этом запахе, перепуганный и обессилевший, он заснул на полпути к кровати, опустившись на служившую ковриком овечью шкуру. Во сне незнакомое существо шепнуло ему на ухо несколько слов. Он не понял их, но запомнил и позже время от времени повторял, чтобы не забыть:

* * *

Как уже было сказано в начале этого отчета, течение сна госпожи Лемпицкой в этом месте разделяется на три отдельных рукава.

Мальчик сидит за столом в своей комнате, за спиной у него шкаф, из которого время от времени слышно журчание воды, а в дверь входит Охараска, его двоюродная сестра. Ей 14 лет, он примерно в два раза младше, но ему неизвестно, сколько лет каждому из них. Миновал полдень, время течет, делая повороты и петляя. В этом доме родителей мальчика все наслаждаются послеобеденным отдыхом, а Охараска вносит на подносе стакан малинового сока и миску с манной кашей на молоке. Девочка сварила ее сама, и, прежде чем поставить стакан и миску перед мальчиком, она улыбается широкой улыбкой, полной зубов и языка.

Мальчик хорошо понимает, что означает эта улыбка, и в ужасе кричит: «Нет! Нет! Нет!» – но, словно заколдованный, не может оторваться от стула, на котором сидит…