это сделали семнадцать студентов за последние десять лет, он выяснил даже это.

Валентина случайно пролила кофе на домашнее задание Аво, которое он выполнил на прошедшей неделе. Эссе об американских детях, что-то вроде этого. Кое-что из облитых бумаг удалось спасти, и женщине многое понравилось.

– Твой английский становится лучше, – сказала она, – но ты должен научиться разговаривать с людьми. Ты где сейчас работаешь?

– На складе, – коротко ответил Аво, как учил его Рубен.

– Не лучший вариант. Работа скучная, без общения. Разговорный английский точно не разовьешь.

– Он может работать у нас, – проскрипела тетка из-за сейфа. – Твои сыновья никогда сюда не заглянут, как раньше бывало.

После слов старухи Валентина помолчала минутку, сделала знак Аво, чтобы тот наклонился поближе, и прошептала по-английски:

– Только не говори тете, но иногда я езжу в Голливуд. Там есть один бар, и я знакома с его хозяином. Стоит тебе показаться ему на глаза, и он сразу же даст тебе работу. Будешь у дверей…

– «Doors»? – спросил Аво, изобразив руками, будто играет на гитаре.

– Нет, я не имею в виду эту группу. Я в прямом смысле. Это называется «вышибала». Если понадобится, будешь проверять документы у молодежи, разнимать драки. Для такого верзилы, как ты, это не должно составить труда.

– Ну, не знаю, Валентина-джан. Я все же работаю на складе.

– Я перенесу время твоих занятий. А там ты будешь работать по пятницам, вечером. Раз в неделю. Зато хорошая языковая практика. Ну что, я договорюсь на пятницу к семи часам, о’кей?

Тетка поставила песика на сейф и стала вытирать ему лапы мокрой тряпкой. Аво почесал свою сросшуюся бровь пальцем и сказал поанглийски:

– Благодарю вас!

За время разъездов на такси от Глендейла к бару в районе Голливуда и обратно Аво стал ощущать себя настоящим жителем Лос-Анджелеса. Он уже мог различать запахи разных районов – лимон и табак армянских кварталов, дорогая выпивка и духи в центре. Он представлял, как напишет об этом Мине, а она в ответ обязательно спросит, не забыл ли он еще запах дождя.

О запахе дождя тут и речи не было. Два дня в неделю (так в итоге договорились с хозяином) Аво работал, как говорится, до последнего клиента, в заведении под названием «Выстрел в желудок». Валентина описала далеко не весь спектр его обязанностей. Большую часть времени Аво приходилось драить нужники и раковины, вытирать блевотину, а затем стирать загаженные тряпки.

Так что пах он теперь вовсе не горным дождем, зато его разговорный язык существенно улучшился. Правда, хозяин бара, Лонгтин, бросивший пить несколько лет тому назад и сам обслуживающий посетителей, ценил Аво за другое – за умение молчать.

Иногда с Аво пытались заигрывать девушки, а то какая-нибудь напористая дама и прямо говорила, чего она от него хочет, – но Аво неизменно отвечал:

– У меня есть подружка, бро. Конечно, спасибо, но я занят, бро!

Тем временем люди на складе все ближе и ближе подбирались к профессору. «Ну сколько можно ждать приказа? – возмущался один из них. – Почему бы не сделать это прямо сейчас?» Приказ должен был поступить из Парижа или из Бейрута, из Мадрида или Москвы – смотря где в час «Х» будут находиться Акоп Акопян и Рубен, так что все, что им оставалось, – это ждать.

– Достал уже этот лос-анджелесский япошка! – воскликнул как-то один из шести заговорщиков. И все остальные были с ним полностью согласны.

У Аво вся эта тягомотина с затягиванием операции вызывала лишь скуку. Нужно было что-то делать с собой, чтобы ощутить душевный подъем. Те блаженные видения, которыми одарила его поначалу Америка, стали казаться ему сомнительными. А ценности, которые исповедовали люди на складе, оказались ложными. Ничто, даже болезненный турецкий вопрос, не стоило таких усилий. Аво устал торчать на берегу полуиссох шей речки в ожидании изменений мироустройства, устал мечтать о возможности воссоединения с Миной. Он устал от работы в «Выстреле», ему надоело вышвыривать на улицу пьяные тела. Ему надоело чувствовать себя в миллионе километров от Кировакана, от самого высокого здания в городе, где жила его любимая девушка.

Все чаще его мысли отрывались от склада и от кампуса Лос-Анджелесского университета, все чаще он думал о том, что напишет Мине и нарисует их совместное будущее.

Иногда ему чудилось, что в своих ответах Мина просит его рассказать всю правду о том, что на самом деле случилось с Тиграном. «Я знаю, что это сделал ты, – представлял он себе ее почерк. – Просто признайся мне, и я все тебе прощу. Признайся, и все вернется назад!»

Желая в это верить, он все равно продолжал лгать, лгать и лгать.

Шестеро на складе оживленно обсуждали, что они сделают с профессором, когда тот наконец окажется в их руках. В общине прошел слух, будто бы Акоп Акопян нашел человека, который умеет пытать турок теми же способами, при помощи которых их предки издевались над армянами. Говорили, что у этого человека имеется для этого даже особый инструментарий. Так вот что надо сделать с профессором – вырвать ему ногти, раздробить суставы на ногах или заставить маршировать по пустыне, пока он не потеряет сознание и не изжарится заживо на солнце.

К северу от Лос-Анджелеса как раз находилась бескрайняя пустыня Мохаве – ближайшее место, где можно было бы устроить Сирийскую пустыню и лагерь беженцев Фейр-эз-Зор. Возможно, имеет смысл заснять весь процесс на кинопленку, чтобы профессор публично разоблачил свою ложь и признал: он получал деньги от турецких властей, чтобы распространять идеи отрицания Катастрофы среди населения США. Такую запись потом можно будет распространить через новостные агентства – и тогда многие увидят, что зло может быть уничтожено отречением от него.

Они говорили об этом, словно замерзающие, мечтая о летней жаре, и после этого воцарялось молчание, как будто желаемое было уже достигнуто, и Аво удивлялся тому, как реальное дело может оставаться лишь на словах.

Иногда звонил Рубен и с упоением рассказывал о своих путешествиях по Европе и Среднему Востоку. Для Аво голос брата, несмотря ни на что, был истинным бальзамом, который лечил его истосковавшуюся по родине душу. Не называя конкретных имен, Рубен описывал Акопа Акопяна, всю глубину и силу преданности окружавших их людей. Он говорил о непостоянстве Истории – ведь когда-то он сам был заложником обстоятельств, игрушкой Судьбы, и вот в один миг его нищие лохмотья обратились в великолепное одеяние. Это было превращение из мальчишки в мужчину, а из таких вот мальчишек, как он,