Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Давно, давно прочел я в первый раз
Великой книги вещие страницы,
То был сухой, небрежный пересказ
С поблекшими гравюрами Зейдлица
Где дух творения почти угас
Меня смущал строй непонятных слов
И лабиринт несвязных приключений
Не понял я таинственных основ
Не прозревал тебя безмерный гений
И был хулить великое готов
Но годы шли упрямой чередой
Я многое забыл и много бросил
Лишь Фауст ты был верный спутник мой
И без тебя, я как ладья без весел
Весь мир грозит нежданною бедой
Заветный том везде теперь со мной
Как Библии священные скрижали
Люблю его читать порой ночной
Когда все стоны жизни замолчали
И наступает царственный покой
Но странных чар постигнуть я не мог
Меня к поэме чудной приковавших
Твой Фауст Гете – хилый полубог
На жизнь познанье дерзко поменявший
Был не понятен, чужд мне и далек
Преданье полюбил я с давних пор
О Фаусте ученом, в мрачной келье
Вступающем с чертями в разговор,
На Мефистофеле, то адское ущелье
То звездный прорезающем простор
Мой Фауст был суровый, дивный маг
Средь фолиантов и тиши лабораторной
Изведавший вселенной свет и мрак,
Науки путь оставивший просторный
И сделавший в неведомое шаг
Мой Фауст был познанья раб и жрец
А дьявол лишь орудие познанья
Ужасен Фауста трагический конец
Но он небес получит оправданье
И мученика солнечный венец
Мечтатель твой – тоскующий поэт
Скучающий и ждущий наслаждений
Освободив его от уз прожитых лет
Его ты бросил в хаос приключений
И для него угас науки вечный свет
Но я твою поэму полюбил,
Задумчивость ее, дыханье тайны
И буйную игру стихийных сил
Где неизбежно все и все случайно
В мгновеньи вечность ты отобразил
Я полюбил гармонию стихов
И мудрости алмазные кристаллы
И Фауста вновь перечитывать готов
Всю жизнь мою, как Библию сначала
Как откровение он вечно нов
Гремит над миром бурная гроза
Но буйным смерчем в бурю завлеченный
К тебе, как прежде, устремив глаза
В тоске стою коленопреклоненный
И падает печальная слеза
Германии седая старина
Угрюмый Нюренберг и вечный Гете
Ученых чудаков наивная страна
Я не забыл вас. Вновь вернется лето
И успокоится свирепая война
1 июля 1915 г.: «На столе у меня по-прежнему „Faust“ – мой „вечный спутник“». Подводя итоги года, 31 декабря 1915 г. Вавилов пишет: «Основная книга за весь год – Фауст, ей начинал, ей и кончаю. И это predestinée[222] – Фауст зеркало моей души, и читая его, понимаю себя».
15 июля 1913 г. Вавилов, в очередной раз собираясь «забыть или свести до минимума всякую поэзию и искусство», тут же признает, как это будет трудно сделать: «Я себе даже не представляю, чтобы я не купил, если бы видел, 1-е издание Фауста». В итоге в домашней библиотеке Вавилова к концу жизни скопилось больше 40 томов разных изданий «Фауста» и книг о нем ([Келер, 1975], с. 187).
Полтора десятка раз Вавилов цитирует в дневниках по разным поводам знаменитую фразу из «Фауста» «Verweile doch, du bist so schön» («Остановись, мгновенье, ты прекрасно»). Уже упоминавшаяся фраза «Ах, две души живут в груди моей» («Zwei Seele wohnen, ach! in meiner Brust») многократно употребляется Вавиловым в ранних дневниках в связи с внутренними метаниями – выбором между «гуманитарным» и «естественно-научным» мировоззрением. Четырежды Вавилов цитирует в дневнике «великие, загадочные слова Мефистофеля» (4 августа 1910): «Ihr durchstudiert die gross und kleine Welt, // Um es am Ende gehen zu lassen, // Wie’s Gott gefällt»[223]. Эти же строки Вавилов приводит и в своей первой философской статье (1933).
После искусствоведческих статей – научно-популярные книжки, статьи в энциклопедиях, затем статьи по истории науки и по философии. С точки зрения чистой, рафинированной лабораторной науки от перевода антикварной, экзотической в квантовую эпоху «Оптики» Ньютона (1927) до статьи «Диалектика световых явлений» в журнале «Под знаменем марксизма» [Вавилов, 1934а] дистанция примерно такая же, как – дальше – от этой философской статьи до приветствия папанинцам «Рыцари большевистской науки» в «Таганрогской правде» (1938).
Призрак коммунизма
В любом случае, какой бы ни была истинная причина публицистической активности Вавилова – сокровенный «гуманитарный зуд» или статус «профессора-ударника» (скорее всего, и то и другое) – ничего противного своим убеждениям он в газетных статьях не писал.
В 1930-х гг. он вполне искренне и доверчиво одобрял самый передовой коммунистический режим. Более того, даже