Немцы отказались слушать Генриха Манна и назвали его одним из самых отъявленных разрушителей немецкого духа. В 1933 году Генрих Манн был вынужден эмигрировать. В 1946 году он напомнил соотечественникам, что они довели до абсурда фанатизм в отношении Англии – «Боже, покарай Англию!», они породили лозунги «расы господ, жизненного пространства и геополитики», они ответственны за расовое безумие. Нация, представляющая собой смесь германской, славянской, кельто-римской и еврейской рас, претендует на то, чтобы быть чистой расой, расой господ, причем единственной расой господ.

Томас Манн начал свою борьбу с немецкой ментальностью в 1922 году. Политическое становление и развитие Томаса Манна настолько характерно и, одновременно, нехарактерно для духовного развития немецких интеллектуалов, что заслуживает отдельного рассмотрения. До 1914 года он был аполитичным писателем-индивидуалистом, сосредоточенным на проблемах своего личного духовного бытия, то есть на декадансе, пессимизме, спорности писательства, на отношении духа к реальной жизни, нигилизме и на возможности его преодоления («моральная твердость, превосходящая глубину познания»). Он понимал, что этот индивидуализм – наследие Гете, выраженное словами Вильгельма Мейстера: «С юных лет моей смутной целью было сформировать себя таким, каков я на самом деле». Однако «Волшебная гора» знаменует собой поворотный пункт в духовной жизни Манна. Он сослался на этот факт, когда в 1923 году, заканчивая книгу, сказал, что слишком долго «оставался на вершине волшебной горы романтического эстетизма». Его не поняли, а Германии пришлось отвечать за последствия. После войны Манн говорил, что эстетизм и варварство – близнецы-братья. Вспоминая отважное поведение своего брата Генриха во время первой войны, Томас несколько раз выражал ему свое уважение, смешанное с чувством вины.

До этого духовного преображения он, как истинный ученик Гете и Шопенгауэра, был аполитичным человеком, но, когда во время Первой мировой войны Манн лицом к лицу столкнулся с необходимостью решать политические проблемы, он огляделся и обнаружил, что «в германском образовании начисто отсутствует политический элемент». Как склонный к пессимизму зритель, он видел, что одна только политика превращает человека в доктринерскую, однобокую, тенденциозную, нетерпимую, самодовольную и фанатичную личность, но более всего политика требует веры в добрую природу человека и в прогресс. Он сказал много позже, что политика никогда не является чем-то самостоятельным, что она всегда связана с этикой и эстетикой, с вещами интеллектуальными и философскими.

Все еще защищая свой аполитичный пессимизм, Томас Манн подчеркивал: «Я не принадлежу ни к какой партии. Я не выступаю против демократии». Пример Канта помог Манну преодолеть эту романтическую страсть, которую он, однако, продолжал сознательно исповедовать. Две главные работы Канта – «Критика чистого разума» и «Критика практического разума» – представлялись Томасу Манну символическими. Во-первых, Кант радикально развенчал всякую метафизику, но, во-вторых, осознал, что без метафизики невозможна никакая абсолютная мораль, и снова ввел в свою аргументацию веру в Бога. Кант ограничил радикализм теоретической сферой, а в реальном поведении чуждался радикализма, руководствуясь практической этикой. Точно так же Томас Манн ограничил теоретической сферой радикальный пессимизм и начал выступать за политику и демократию, ибо состояние умов в Германии внушало тревогу в такой степени, что он, как и его брат, чувствовал себя уютнее по ту сторону Рейна, чем в авторитарном отечестве.

Все реакционеры, восхищавшиеся прежде его аполитичностью, немедленно стали называть Томаса Манна предателем. Они просто невнимательно читали его признания. Если бы они почитали их, то сразу натолкнулись бы на следующую фразу: «Консерватор? Нет, конечно, я не консерватор. В таких случаях, как мой, имеют дело со смесью деструктивных и консервативных тенденций». Он говорил о своем «свободном, сознательном, нежном, духовном, ироничном консерватизме». Но реакционеры не слушали, они кричали: «Предатель, дезертир!» Таково традиционное немецкое правило: немцы не слушают предостережений немногих разумных людей, они злобно оговаривают их и вынуждают к бегству.

Началом стало убийство Ратенау в 1922 году. Оно было, как публично говорил позже Томас Манн, безумным злодеянием «грубого расового» вандализма, а спустя несколько лет он заговорил о новой «расовой религии, проявляющей антипатию не только к международному иудаизму, но и выражающей открытую вражду к христианству», о «языческой народной религии, культе Вотана и романтическом варварстве». Обращаясь к реакционерам-монархистам, Томас Манн говорил, что новая республика могла бы стать более немецкой по духу, нежели помпезно блиставшая, бряцающая оружием монархия, бывшая на деле лишь имперской «оперой-буфф». Он призывал не использовать неизбежную послевоенную нищету для прославления свергнутой монархии.

На Томаса Манна тотчас обрушилась лавина злобной критики, ибо все реакционеры, как говорил впоследствии Манн, единодушно называли демократическую республику дурной шуткой, недоуменно пожимая при этом плечами.

Даже композитор Ганс Пфицнер, для которого Манн сделал больше, чем кто-либо другой, своим блестящим анализом «Палестрины» выступил против него. Он написал Манну, что вынужден порвать с ним дружбу, потому что Манн одобрительно отнесся к ноябрьской марксистской республике. Германская республика никогда не была марксистской. Социал-демократы вели себя очень осмотрительно и патриотично, стараясь справиться с хаосом, в который ввергли Германию кайзер и реакционеры. Пфицнер – Томас Манн в тот момент этого не знал – к тому времени уже дважды встречался с Гитлером и обсуждал с ним войну, ее последствия и антисемитизм. В 1933 году Пфицнер организовал кампанию травли Томаса Манна, протестуя вместе со многими другими знаменитостями против лекций о Вагнере, прочитанных Манном в Амстердаме. В своем протесте, напечатанном во многих газетах, авторы восхваляли национальное возрождение Германии и говорили, что Томас Манн утратил после провозглашения республики свою национальную убедительность, променяв ее на космополитическую и демократическую убедительность. Они чувствуют себя обязанными, писали авторы протеста, защитить Вагнера от диффамации. Томас Манн никоим образом не порочил память Рихарда Вагнера. Он лишь показал, что Вагнер и его сочинения – комплекс мифологии, психологии и психоаналитической триады (привязанность к матери, неудовлетворенное половое влечение и страх) – принадлежат к романтическому периоду в истории немецкой и французской музыки.

Томас Манн не испугался Пфицнера и других, не поддающихся вразумлению писателей и политиков, и продолжал предостерегать немцев от нового национализма, которому вскоре было суждено стать национал-социализмом. Манн предостерегал от поднявшего голову антисемитизма.

В 1953 году Томас Манн сказал: «Очень рано я увидел ужасную опасность, нависшую над Германией, Европой и всем миром, это было в то время, когда зло можно было легко вырвать с корнем. Оно, поначалу, казалось прекрасным культом глубин, консервативной революции и интеллектуального обскурантизма, и именно оно вымостило путь к катастрофе».

Когда Манна в 1926 году пригласили в Париж читать лекции, он посетил русских писателей-эмигрантов – Льва Шестова, Ивана Бунина и Дмитрия Мережковского. «Я чувствовал к ним симпатию, проникся солидарностью, духом возможного товарищества. Я не сомневаюсь, что могут возникнуть обстоятельства, в которых мне придется разделить их судьбу». Он оказался прав, но продолжал предостерегать. Национал-социали сты, говорил он, усвоили идею революции, лживо представив «величайшим новшеством» самые замшелые и давно похороненные идеи; их ненависть и варварство приведут к войне.