– Во-первых, так от меня не спрячешься, а во-вторых, прятаться еще рано. Я это, наверное, смогу различить только дней через сто, когда и обычным глазом станет заметно.

Ларда спросила что-то неслышное, и Нурд тихонько засмеялся:

– Я-то не скажу, но все равно все догадаются. Родительница – та сразу поймет, по глазам. И Торк. А Гуфа, небось, еще прежде вас смекнула, к чему валится дело. Только, думаю, никто тебя не попрекнет. Обычай обычаем, а когда жизнь корежится, как вот нынче…

Он смолк, трепанул девчонкины волосы и вернулся к очагу. И Лефу показалось, будто глаза у него взблеснули как-то не по-мужски. И уж тем более не по-витязному.

Вот так-то. Нурд уже знает, и Гуфа, и прочие вот-вот догадаются; и Ларду никто не вздумает упрекнуть (правильно, вовсе не за что ее упрекать)… А тебя? Не упустил, значит, воспользовался. Тот меняла-охальник глупостью девчонкиной попользоваться хотел, ты – слабостью да отчаянием. На деле-то оно не совсем так, только иначе никто не подумает, и объяснениям никто не поверит – ни твоим, ни Лардиным. Для стороннего глаза твой поступок во сто крат подлее меняльего. Вслух этого не скажут, но… Вот именно – но. Как у вас с Лардой дальше ни сложится, минувшей ночи тебе не простят. Короткие хмурые взгляды или оценивающий прищур в упор; вздохи за спиной; почти незаметная принужденность улыбок и почти незаметная сухость слов… Хон, Гуфа, Нурд, Торк… «Тебе здесь все равно никакой жизни не станет», – так и будет, Ларда. Так и будет. Ты, небось, и на десятую долю вообразить не могла, насколько все будет по-твоему. Выгнала-таки. Спровадила. Радуйся.

Наверное, он тогда совершенно утратил власть над собой и что-нибудь проговорил вслух. Потому что Торк, Нурд и Хон вдруг смолкли и повернулись к Лефу, и Гуфа оставила повизгивающего во сне послушника и тоже обернулась к Лефу. И глаза ее вопреки Лефовым мыслям показались такими добрыми, такими душевными, что вконец ошалевший парень внезапно услыхал свой же торопливый жадный вопрос:

– Гуфа, я останусь или уйду?! Ты же знаешь, сама говорила, что знаешь, так скажи: останусь я или нет?! – Еще не успев договорить, он понял, каким будет ответ.

Гуфино лицо словно окаменело, глаза ее подернулись темным ледком, и такой же лед звякнул в старухином голосе, когда она после изнурительного молчания разлепила наконец истрескавшиеся бескровные губы:

– Ты думаешь, я скажу? Думаешь, я помогу тебе, если скажу? Тебе слишком много дано, ты – Певец и Витязь, тебе дано своим умением изменять чужие судьбы. Так как же ты можешь уворачиваться от выбора собственной?

– Это не только моя судьба, – буркнул Леф, отводя взгляд.

– Ты должен выбрать сам. Поверь: в жизни часто знание будущего оборачивается злом, а самая добрая помощь приносит вред. И случается так, что человек сам – только сам! – может решить свое будущее. Даже если от его решения зависит не только его судьба.

Гуфа отерла ладонями взмокревший будто от тяжкого труда лоб, покосилась на воинов: «Так, что ли, мужики?» Хон и Торк промолчали, а Нурд кивнул: «Так».

– Ну, чего затосковал, будто круглорог над мясным варевом? – Гуфа заговорила почти по-обычному. – Брось, это дело вовсе пустое. Я тебе вот что могу сказать: когда подоспеет пора, ты выберешь правильно. То есть это я так думаю, что правильно, а на самом деле… Кто знает его, самое-то дело? Никто его знать не может. И ты не можешь. И я, и Нурд, и твой здешний родитель – разве мы можем тебе советовать? В этаком деле даже своя голова не помощница, а уж на чужие надежда вовсе плохая… – Она слабо махнула рукой, ссутулилась. – Ладно, ежели захочешь, потом еще поговорим. Только потом, слышишь? А покуда уж досказывай то, что начал.

Леф досказал. Его слушали внимательно, не перебивая и не прося немедленных объяснений. Парень думал, что расспросы да всяческие суждения об услышанном начнутся, как только закончится рассказ, – ошибся. Он давно уже смолк, а слушавшие так и не проронили ни единого слова. Качали головами, вздыхали, хмурились – и всё. Конечно же, им было не до разговоров: столько неожиданного, странного, недоступного разумению выплеснул на них Леф, что даже понять, какой из вопросов задавать первым, – и то дело почти непосильное. Но до простого объяснения наступившей молчанки парень не додумался. Слишком долго он увиливал от этого рассказа, слишком долго изводился предчувствиями, что огорчит их (это еще хорошо, если только огорчит) описанием своей нездешней жизни и описанием нездешнего себя. И теперь, видя, как сумрачно переглядываются Гуфа, Нурд и Хон с Торком, Леф вообразил, что дело таки не обошлось всего-навсего огорчением. Вот так оно и перемешается теперь: услужение в кабаке, похабные песенки, кражи, смерть архонта, вздохи по Рюни, тот единственный полдень с нею, и то, что нынешней ночью случилось с Лардой… Нет, его не возненавидят, не запрезирают – просто окончательно поймут, что он чужой. Совсем, навсегда чужой. Слишком непохожи нездешний и здешний Миры, слишком велика разница между годом здесь и годами там. И теперь, когда к нему возвратилась память, он и здесь станет вести себя по-нездешнему.

Ларду он больше не видел – даже мельком девчонка ни разу не попалась ему на глаза до самого ухода во Мглу. Если Торкова дочь пряталась (а скорее всего, так и было), то особой изворотливости это занятие от нее не потребовало: старая ведунья словно нарочно взялась ей помогать. А собственно, почему «словно»? Наверняка Гуфа умышленно держала Лефа поближе к себе и подальше от Ларды – по крайней мере, так казалось самому парню. И правильно. Вон прошлой ночью и старуха, и Торк доверились тебе, оставили наедине с девчонкой для душевного разговора – хорошо же ты попользовался этим доверием! Еще и хватает совести сваливать вину на Ларду (пускай не вслух, но ложь самому себе ничуть не лучше лжи для других). Мало ли что выдумала взбалмошная девчонка! Ты был должен, обязан защитить ее от ее же глупости. Не смог ли, не захотел – вина одинакова. Твоя вина, не ее. Так что правильно скупятся на слова и улыбки, отворачиваются, сторонятся, не считают своим… Ларда… Хон, Витязь, ведунья… Раха… Торк… А в том, родном Мире после смерти родителей много ли найдется людей, один неприязненный взгляд которых способен вывернуть душу? Рюни, конечно. И господин Тантарр. Ну, может, еще высокоученый эрц-капитан. Вот тебе и год против лет…

Да, после Лефова рассказа Гуфа не дала парню ни единой возможности заняться чем-нибудь сообразно его разумению. Помолчав да повздыхав, ведунья вдруг заявила, что хочет спуститься к Старцу. Вместе с Лефом. И что Торку бы не худо сходить с ними, а потом – коли не передумал – остаться караулить подземный лаз. «Если не поздно еще», – проворчал охотник, но Гуфа буркнула: «Не поздно. В обители, кроме нас восьмерых, Старца да этого (кивок в сторону повизгивающего во сне послушника), никого нет… из людей в смысле».

Спускались молча, гуськом – каждый при лучине, Леф без меча, но с бивнем на культе левой руки, а Торк со своей шипастой палицей под мышкой. Так же молча постояли над Старцевой ямой, рассматривая полоумного объедка; а тот, запрокинув грязное волосатое лицо, бессмысленно таращился на огоньки лучин. Что-то примерещилось Лефу в его блеклых слезящихся глазах, какая-то неестественность, странность. Или напомнили кого-то эти глаза? Но чем дольше парень вглядывался да вдумывался, тем отчетливее ему казалось, будто странность Старцевых глаз ему именно примерещилась. Глаза как глаза. Полоумный как полоумный. Уже почти убедив себя в этом, Леф ненароком покосился на Гуфу и обомлел, перехватив ее напряженный ожидающий взгляд. Обомлел до того, что вдруг нагнулся к самой решетке и спросил на арси: