— Не спрашивайте меня, — сказала Маргарет, — я не знаю. Спросите своих хозяев. Они, конечно, объяснят вам почему. Может, это не просто блажь.

— Вы нездешняя, поэтому и говорите такое, — сказал он сердито. — Много вы знаете! Спросите хозяев! Они велят нам заниматься своим делом, а они будут заниматься своим. Наше дело, видите ли, получать гроши и быть благодарными, а их дело — заморить нас голодом, чтобы увеличить свою прибыль. Вот и все.

— Но, — произнесла Маргарет, решив не уступать, хотя и видела, что сердит его, — может быть, положение дел в торговле таково, что они не могут предложить вам то же самое жалованье?

— Положение дел! Это просто очередная уловка хозяев. Я говорил о размере жалованья. Хозяева сами управляют торговлей и просто пугают нас, как детей. Я скажу вам, чего они хотят: они хотят отбить у нас всякую волю и заставить работать без продыху. А значит, мы должны терпеть и упрямо бороться — и не только за себя, а за всех, кто рядом с нами, — за справедливость и справедливое жалованье. Мы помогаем хозяевам получать прибыль, и мы должны помочь им потратить ее. Не то чтобы нам хочется сразу много денег, как нам хотелось раньше. У нас есть сбережения, и мы решили держаться вместе. Никто не пойдет работать, пока профсоюз не договорится с хозяевами. Поэтому я говорю: «Даешь забастовку», и пусть Торнтон, и Сликсон, и Хэмпер, и иже с ними посмотрят на это!

— Торнтон! — воскликнула Маргарет. — Мистер Торнтон с Мальборо-стрит?

— Да! Торнтон с фабрики Мальборо, как мы зовем его.

— Он один из хозяев, с которыми вы враждуете, да? Какой он хозяин?

— Вы когда-нибудь видели бульдога? Поставь бульдога на задние лапы и одень его в сюртук и брюки, и вы получите Джона Торнтона.

— Нет, — ответила Маргарет, смеясь. — Я не согласна с этим. Мистер Торнтон не похож на бульдога, у него нет ни короткого носа, ни вздернутой губы.

— Нет, не по виду, согласен. Но если Джон Торнтон ухватится за что-нибудь, он вцепится, как бульдог. Его можно отогнать только вилами или оставить в покое. Он стоит того, чтобы с ним бороться, этот Джон Торнтон. Что касается Сликсона, через несколько дней он будет соблазнять своих людей вернуться на работу и обещать им златые горы. Но их просто обманут, как только они окажутся в его власти. Он хорошо отыграется на них своими штрафами. Он скользкий как угорь. Он как кот, такой же лоснящийся, хитрый и жестокий. С ним никогда нельзя бороться честно, как с Торнтоном. Торнтон такой же непреклонный, как дверной гвоздь, упрямый парень, железный до последнего дюйма — настоящий бульдог.

— Бедная Бесси! — сказала Маргарет, поворачиваясь к ней. — Ты горюешь? Тебе не нравятся сражения, правда?

— Правда, — тяжело вздохнула девушка. — Мне все это отвратительно. Мне бы хотелось говорить о чем-нибудь другом в свои последние дни, а не о стуке, лязге и грохоте, не о работе и жалованье, не о хозяевах, рабочих и штрейкбрехерах. Я так устала от всего этого!

— Бедняжка! — Хиггинс мгновенно смягчился. — Твои последние дни должны быть прекрасными. Но из-за забастовки я все время буду дома, и тебе будет веселее.

— Табачный дым душит меня, — сказала она недовольно.

— Тогда я ни за что не стану больше курить в доме! — ответил он нежно. — Но почему же ты не сказала мне раньше, глупышка?

Она молчала какое-то время, а потом ответила так тихо, что только Маргарет ее слышала:

— Полагаю, очень скоро ему захочется выкурить трубку или выпить, как он делал раньше.

Ее отец вышел на улицу, очевидно, для того, чтобы докурить трубку.

Бесси сказала страстно:

— Ну разве я не дура, разве нет, мисс? Я знала, что должна удержать отца дома, подальше от людей. Они ведь всегда готовы соблазнить человека во время забастовки выпивкой! И вот мне нужно было прицепиться к его трубке. И он уйдет, я знаю, он уйдет, и никто не знает, где все это закончится. Лучше бы я позволила себе задохнуться!

— Твой отец пьет? — спросила Маргарет.

— Ну, не скажу, что пьет горькую, — ответила она все еще взволнованным голосом. — Но что из этого? У вас, как и у всех, бывают дни — правда ведь? — когда вы встаете и просто живете, ожидая хоть каких-то перемен, какого-то толчка. Однажды я вышла и купила четыре фунта хлеба в другой булочной просто потому, что мне стало плохо при мысли, что я снова увижу то же самое перед глазами, услышу те же слова, снова буду думать о том же или не думать ни о чем, по правде говоря, и так день за днем. Мне бы очень хотелось быть мужчиной, чтобы кутить, даже если бы потом пришлось брести куда-то в поисках новой работы. А что до отца — и всех мужчин, — в них это еще сильнее, чем во мне. А что им делать? Для них это малый грех, если они ходят в пивные, чтобы разогнать кровь, взбодриться и поглазеть на то, чего они не видят в обычное время, — на картины, зеркала и всякое такое. Но отец никогда не был пьяницей, хотя, может, ему порой случалось набраться. Только видите, — теперь ее голос стал жалобным, умоляющим, — во время забастовки человеку легко сбиться с пути, поскольку сначала он надеется на что-то — а потом? И откуда придет утешение? Люди разозлятся и обезумеют — все — и в гневе и безумии совершат поступки, о которых потом были бы рады забыть. Благослови Господи ваше милое печальное личико! Но вы не знаете еще, что такое забастовка.

— Да ладно, Бесси, — сказала Маргарет, — я не стану утверждать, что ты преувеличиваешь, потому что я и вправду мало знаю об этом. Но возможно, из-за нездоровья ты видишь все в мрачном свете, а на самом деле есть в этом и что-нибудь хорошее.

— Вам хорошо так говорить, вы жили в великолепных зеленых лугах всю свою жизнь и никогда не знали ни горестей, ни забот, ни искушений.

— Будь осторожна, — сказала Маргарет, и щеки ее вспыхнули, а глаза заблестели, — и не спеши судить, Бесси. Мне предстоит вернуться домой к матери, которая очень больна… очень больна, Бесси, и для нее нет выхода из плена страданий, кроме смерти, а я должна бодро разговаривать с отцом, который представления не имеет о ее опасном состоянии и которому нужно сообщить эту новость постепенно. Единственный человек, который мог бы посочувствовать и помочь мне и чье присутствие утешило бы мою мать больше, чем что-либо на свете, невинно осужден: его казнят, если он приедет навестить умирающую мать. Это я рассказываю тебе, только тебе, Бесси. Ты не должна упоминать об этом. Ни один человек в Милтоне — и едва ли кто еще в Англии — не знает об этом. У меня нет забот? Мне не о чем беспокоиться, потому что я хорошо одета и у меня достаточно еды? О Бесси, Бог справедлив, и Он уготовил нам наши судьбы, хотя никто, кроме Него, не знает, сколько горечи в наших душах.

— Прошу прощения, — ответила Бесси кротко. — Порой, когда я думала о своей жизни и о том, как мало радости я в ней видела, я верила, что, может быть, я — единственная из тех, кто обречен на смерть падением звезды с небес. «И имя сей звезде — „полынь“. И третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они сделались горьки».[12]Любой перенесет боль и горе лучше, если поймет, что судьбы всех предопределены заранее: так или иначе, но тогда кажется, будто моя боль — это свершение какого-то замысла, а иногда — что все страдания не имеют смысла.