— Продолжаете тревожить могилы, поросшие вереском? — спросил Макс.

Он одевался теперь, как здесь называли, патриотично и естественно. Под пиджаком был полосатый жилет, а шелковый галстук топорщился у воротника каким-то подобием банта. С недавнего времени он перенял гротескную манеру Споффорда, но дома — ради Холли — он продолжал носить простые джинсы. Сейчас он смотрел на меня с видом высшей респектабельности.

— Некрофилия здесь считается преступлением, ведомо ли вам это?

— Им не мешало бы лучше защищать живых, — сказал я, входя в кабинет. — В четверг изнасиловали одну из моих студенток.

Брови Макса стремительно взлетели вверх. Что это было — потрясение, озабоченность, зудящий интерес? От пододвинул мне вращающийся стул и жестом предложил сесть. Когда я вошел, он работал за столом. Средний ящик был выдвинут. Он с грохотом задвинул его на место.

— Надеюсь, у вас есть алиби?

— Прекратите, Макс. — Я бы разозлился, если бы не знал Макса. Я всегда спорил с другими, говоря, что очень немногие понимают, что на самом деле имеет в виду Макс.

— Простите. Так что случилось?

Я рассказал.

— Бедная девочка. Она потеряла много крови?

— Все было забрызгано кровью. Надо было видеть комнату.

— А что с одеждой? — прищурившись, спросил Макс. — Она была разорвана?

— Практически пополам. На ней были желтые шорты, или она…

Макс живо кивнул. Он хотел знать все подробности, какие я только мог сообщить: характер травм, выражение лица, под каким углом тело находилось к полу. Было такое впечатление, что он ведет протокол или проецирует сведения на какой-то свой внутренний экран. Это было нелепо, что мы обсуждаем эту тему, сидя в кабинете Макса, среди томов ученых книг, на фоне серого шкафа и портрета Распутина. Речь шла не о проваленном экзамене или о планах на следующий семестр, а о плоти, которую со всего размаха ударили о кирпичную стену. Но возможно, декор соответствовал ситуации: портрет Распутина был сделан после того, как ему разбили голову.

В конце мы поговорили о типе, который это сделал. Его мотив казался мне непонятным: похоть, злоба, женоненавистничество? Я сказал, что это третье — как сочетание первых двух. Макс же сказал, исходя из точки зрения этого человека, что, скорее всего, он просто хотел получить удовольствие. Пока мы обсасывали эту неприглядную правду, лучи дневного солнца сместились, я посмотрел в окно и увидел, что из него открывается замечательный вид — не на деревья, не на подстриженный и выметенный кампус, а на тротуар, по которому непрестанно проплывали тела. Потенциальные жертвы, невольно подумалось мне.

— Полагаю, — медленно сказал Макс, — что ему никогда не сделают того, что сделал он ей. — Он машинально вдавил кончик шариковой ручки в мякоть большого пальца.

Я заметил, что и на других пальцах красовались точки.

— Да, это маловероятно, — сказал я. — Самое большее — это бракоразводный процесс и уход жены. Думаю, что он женат.

— Может быть, ему сделают операцию удаления органа полового влечения.

— В Миссисипи это еще практикуют?

— Я имею в виду, что гонады ему откусит и прожует пит-буль. — Макс снова воткнул ручку в палец.

— Или привяжут к днищу «кадиллака» и проедут по грязной дороге.

— Или его изнасилуют три здоровенные лесбиянки с фаллоимитаторами. — Макс с видимым удовольствием сказал это; похоже, такое наказание он нашел самым подходящим. — Сначала они предадутся своему лесбиянству, а потом вставят ему эти резиновые палки во все отверстия, которые у него есть, и даже в те, которых у него пока нет. — Он подчеркнул свою мысль, еще раз с усилием ткнув себя ручкой. — Вот так. Мне нравится поэтическая справедливость.

У меня не было ни малейшего настроения шутить, но в ветрености Макса всегда есть серьезная грань, хотя, быть может, я и заблуждаюсь. Мы воздали всем. Черил надо стереть память и каждый год даровать ей пять дней гарантированного счастья. Потом мы обсудили вопрос о том, что делать с родителями. И с городом Тупело. И со всем человечеством в целом. Я цитировал изречения Гоббса об одиноких, несчастных, дурных, отвратительных, жестоких и быстротечных аспектах жизни. Он процитировал Макиавелли о том, как правильно добиваться цели. Я сослался на Фрейда — как заменить невротическое несчастье на несчастье обычное. Макс сослался на Юнга — как избежать обычного несчастья. Мы вышли из здания полчаса спустя, поправляя галстуки, усталые, но с чувством праведно выполненного долга — нам удалось разрешить все проблемы западной цивилизации.

Когда я проснулся в понедельник утром, лил дождь. Это был тот нудный осенний дождь, сыплющийся с неба весь день не переставая. Небо было свинцово-серым, как дно опрокинутой суповой миски. Было начало восьмого, время, когда добрые миссисипцы уже битый час на ногах и кормят скотину или детей. Сегодня в 9.30 у меня занятие по «Сердцу тьмы». Я перевернулся на бок и взглянул на Сьюзен, и она, толком не проснувшись, обняла меня теплой рукой. Я снова задремал и пробудился только около восьми.

Сны отравляли меня все сильнее: я падал в какие-то ямы, садился в поезда, идущие в непроглядный стигийский мрак и прибывающие в какие-то загородные болота, ходил в туалет по страшным темным коридорам. Вернулись и сновидения про кафетерий, причем еда на подносах регулярно превращалась в шевелящийся клубок отвратительных змей. Я просыпался с поганым привкусом во рту, словно во сне мне довелось попробовать эти неаппетитные блюда. Но самые ужасные сны касались вполне обыденных вещей — преподавания и написания статей. Я плохо их помнил, но мне думается, что самой страшной была их абсолютная банальность. Я не укладываюсь в расписание, я напечатал абзац, но пропустил конец, пришел на занятия неподготовленный.

Когда в то утро я проснулся окончательно, то знал, что мне снилось что-то нехорошее, но не помнил хорошенько, что именно, хотя еще добрых полчаса я слонялся по кухне, как в тумане. Влажность меня просто добивала: от настоящей южной влажности моя голова разбухает, как разбухает от влажности дверь, перестающая помещаться между косяками. Наконец мне пришло в голову включить кондиционер, и это помогло. Кофе взбодрил меня окончательно, и я просмотрел план занятия.

В прошлом семестре я навязал своим студентам Диккенса. Если вам нужны доказательства того, как сильно изменилась читательская аудитория, то вспомните, что в свое время Диккенс был кумиром массового читателя, умевшим угождать вкусу толпы. И что теперь? Студенты колледжей спотыкаются об языковые особенности и безнадежно запутываются в хитросплетениях сюжета. Что касается Конрада, то у меня было такое чувство, что мои студенты потеряют интерес к Марлоу уже где-нибудь в Конго. Поэтому я подготовил краткую биографию самого Конрада — невозможно понять спектакль, не имея в руках программы, — упирая на параллели между его собственной жизнью и жизнью его героев. Такой подход всегда помогает группе думать, будто то, что они читают, есть реальность. То же самое делают в кино, когда в титрах появляется надпись: «Основано на реальных событиях». Я составил краткую биографию игрока, отправившегося из Марселя по воле волн к островам южных морей. Потом я плавно перешел к «Сердцу тьмы», вернувшись к началу мира в адской кочегарке морского парохода. Сделав половину работы, я понял, что невольно компенсирую недостатки своей жизни чужой.