— Вот почему я провел семь недель в той дыре, где мне не задавали ни единого вопроса? Да? Вы опять хотели сделать меня одним из них?

— Ты находился в «этой дыре» для твоей же безопасности.

— А кто мне угрожает?

Он лениво развел руками, словно показывая на окружавшие нас стены.

— Никто не поверил мне, когда я сказал, что я американец, — произнес я.

Гриффин кивнул.

— Ни у кого не было данных на меня, — продолжил я.

— Возможно, так было лучше для тебя, — сказал Гриффин. — Не исключено, что нам это пошло только во благо. Американца должны были доставить в тюрьму на территории США, не так ли? Американцу должны были предъявить обвинения, судить его.

— Но неамериканец… он — никто… с ним вы можете делать все, что угодно.

— Верно, — согласился Гриффин. — Все, что угодно. И знаешь что? Мы даже можем отпустить его.

— Скажи мне только одно: кто теперь мой враг? Засранцы в клетках или засранцы за их пределами?

— Я — твой друг, Куртовик.

— Я это запомню.

— Тебе придется это сделать. — Без предупреждения он со всей силы ударил меня кулаком в лицо.

На мгновение у меня потемнело в глазах. Я почувствовал соленый привкус крови во рту.

— Ты умрешь, урод, — сказал я, сплевывая кровь.

— Ты уверен, чванливый кусок дерьма? Дай я тебе кое-что скажу. — Он нагнулся надо мной и, обнажив зубы в гневе, заговорил шепотом: — Сейчас мы с тобой против всего мира. Мира, где дерьмо исчезает и снова всплывает наружу. И я твой друг. Твой единственный друг.

Я только кивнул, чувствуя, как боль отпускает лицо и челюсть, и слыша страх в его шепоте.

— Теперь ты очухался, урод? — крикнул он.

Я снова сплюнул.

— Послушай меня, парень, — сказал Гриффин. — Ты хочешь выбраться отсюда… значит, ты должен сыграть в одну игру. — Он плюнул на пол. — Подумай об этом.

После долгой паузы я только сказал:

— Я должен быть быстрее, сильнее и выносливее.

Гриффин улыбнулся:

— Теперь ты понял, рейнджер.

— Если я дам то, что тебе нужно, ты меня вытащишь? Без трепа?

— Так точно.

— Да. Конечно.

Он лгал. Но, насколько я понимал, это был единственный способ выбраться из этого места через недели, а возможно, месяцы или даже годы. Мы могли рассчитаться за ложь и свести счеты потом.

— С кем ты хочешь, чтобы я поговорил?

— Он уже разговаривал с тобой. Он сидит в соседней клетке.

— Суданец? Кувейтец?

— Пакистанец… на самом деле белудж.

— Индус, — произнес я.

— Американцы напуганы, — прошептал кувейтец через проволоку, когда погасили свет. — Они наконец-то боятся. Поэтому, Квибла, они разбили тебе губу на прошлой неделе. Поэтому сегодня они так долго допрашивали меня. Они… как там, в Америке, говорят? Просто наклали в штаны.

Повисла долгая пауза. «Наконец-то боятся». Эта ломаная фраза эхом отразилась у меня в голове: «Наконец-то боятся. Наконец-то боятся». Боже всемогущий… «Наконец-то боятся».

— Они знают о свадьбах, — сообщил я.

— Они ничего не знают.

— Им известно достаточно, чтобы испытывать страх.

— Хамдулиллах, — засмеялся кувейтец.

— После свадеб начнется настоящий джихад, — сказал я.

— Война повсюду, — прозвучало в ответ.

— «Неужели жители селений полагали, что Наша кара не настигнет их ночью, когда они спят?» — Я процитировал строку из Корана, которую запомнил когда-то и снова прочитал в книге, оставленной в моей клетке американскими моряками. — «Неужели жители селений полагали, что Наше наказание не настигнет их засветло, когда они предаются потехам? Неужели они не остерегались замыслов Аллаха?» Слова, сказанные Пророком, да прибудет с ним мир.

— Да пребудет с ним мир, — повторил кувейтец.

— Скоро замысел Аллаха откроется. Но…

— Но?

— Думаю, одна свадьба была остановлена, — сказал я. — Возможно, и не одна.

Кувейтец молчал.

— Когда они задают вопросы, — сказал я, — ты кое-что узнаешь. Начинаешь понимать, что они хотят выведать у тебя.

— Да.

— Они спрашивали о кораблях. А я ничего не знаю о кораблях.

— Да. Они говорили о кораблях. — В соседней клетке воцарилась тишина. Наконец кувейтец заговорил: — А они не очень-то умные.

— Не говори им ничего, — сказал я. — Молчание во имя джихада.

Примерно час спустя, уже засыпая, я услышал, как кувейтец, сидя в углу своей клетки, перешептывался с индусом на неизвестном мне языке. Но, несмотря на шепот, его тон был очень настойчивым.

Почти весь следующий день кувейтец держался поодаль от меня. Я даже не пытался заговорить с ним. Но что бы ему ни было известно и что бы он ни узнал от индуса, он обязательно скажет мне в свое время. Я знал, что он это сделает. Он любил поговорить. Этот кувейтский ребенок. Я понимал, что все произошедшее в сентябре и в последующие месяцы казалось ему не совсем реальным. Мне было интересно, видел ли он когда-нибудь мертвого человека, а если и видел, задумывался ли о том, что увидел. Кровопролитие во имя его вымышленного Бога было для него чем-то вроде кровавой видеоигры. Он говорил о нападении на Америку, как подросток, который только что с успехом прошел очередной игровой уровень.

Индуса было почти невозможно раскусить. Он часами сидел на корточках и очень медленно осматривался по сторонам, словно птица на проводах. У него были черные глаза и черная кожа, но не как у африканца, а как будто она была обуглена, словно он был дьяволом, сидевшим на скале в аду. Иногда я смотрел, как он сидел так часами, эта блестящая черная жаба, эта покрытая сажей ворона, и я чувствовал, как по коже у меня начинают бегать мурашки, почти так же, как в корабельной тюрьме. Тогда я закрывал глаза и начинал один за другим забивать гвозди в доски в своем доме около пруда. У меня сложилось впечатление, что индус вообще не говорил по-английски, и за все время, что мы провели с ним в соседних клетках, он ни разу не посмотрел мне в глаза. Но каждое утро, когда священник начинал обход, индус поднимался, чтобы поговорить с ним.

После допроса Гриффина прошло, наверное, два или три дня. Наконец ночью я снова услышал шепот кувейтца.

— Они говорят, что ты американец, — сказал он. — Я ответил, что нет, ты босниец. Но они утверждают, что уверены в этом.

— Откуда они знают?

Парень замолчал.

— Им об этом сказал имам?