В нашем случае крайне важны замечания Ф.В. Булгарина по поводу «некоторой гласности». Он писал: «Нашу публику можно совершенно покорить, увлечь, привязать к трону одною тенью свободы в мнениях на счет некоторых мер и проектов правительства, как сие было до 1816 г. И поныне с восторгом вспоминают о царствовании Екатерины II по ея “Наказу”, по сильным нравственным комедиям и журнальным суждениям о различных предметах, по одам Державина и т. п. Споры, бывшие в “Духе журналов” о некоторых мерах Министерства внутренних дел, и статьи “Вестника Европы” в начале царствования императора Александра поныне услаждают нашу публику. Повторяю, что восстановлением суждений о том, что угодно будет правительству передать на суждение публики, произведется благодетельное влияние на умы и не только в России, но даже в чужих краях». При этом, по наблюдению исследователя текстов записок Булгарина и Шишкова, они предлагали две несколько отличные друг от друга политологические модели отношения власти и общества. Первая модель, принадлежащая Булгарину, заключалась в том, что «общее мнение» не есть мнение всего общества (публика не равна обществу), и политическая власть имеет единые цели, что строит их отношения по схеме: власть — литератор — общее мнение — общество. «Общее мнение» влияет на общество: «увлекает за собой толпу, раздает славу и бесславие и порождает добро и зло». Предполагалась и обратная связь, в результате которой, во-первых, власть узнавала реакцию «общего мнения», а во-вторых, выявляла наиболее талантливых и лояльных власти литераторов, руками которых она проводила бы свои идеи и которых предполагала использовать. Таким образом, по Булгарину субъектом отношений является «правительство», а объектом — «общее мнение».

У Шишкова в его записке нет «публики», а есть «народ». Государство же структурировано на «государь» и «правительство». Разница в точках зрения распространяется и на такие понятия, как «гласность»: по Булгарину это только механизм управления, а по Шишкову — возможность обратного контроля общества за властью. Если Булгарин полагал, что «неограниченная гласность производит своеволие», а «гласность же, вдохновленная правительством, примиряет обе стороны и для обоих полезна», то для Шишкова «безмолвие» — нормально, и опирается он в этом на мнение крестьян, на их восприятие гласности. Схема Шишкова выглядит следующим образом: власть — цензура — литератор = читатель, где власть определяет ее соблюдение, а цензура контролирует ширину канала информации между литератором и читателем{240}.

Очень любопытны суждения Булгарина и Шишкова о символе «Матушка Россия», который раскрывает сущность и корни мифологизации политической культуры, построенной на традиционных символах, предложенных С.С. Уваровым — самодержавие, православие, народность — и продолжающей их использовать. Возникает иная эпоха и иные исторические персонажи при знакомстве с теми «пунктами» «программы» Булгарина, которые касаются роли литераторов и отношения к ним властей. По мнению Булгарина, правительству «бесполезно раздражать этих людей», а надо «привязать их ласковым обхождением и снятием запрещения писать о безделицах». А «главное… — дать деятельность их уму и обращать деятельность истинно просвещенных людей на предметы, избранные самим правительством, а для всех вообще иметь какую-нибудь, одну общую, маловажную цель, например театр[26], который у нас должен заменить суждения о камерах и министрах»{241}.

Но не только идеологические образы Булгарина вошли в плоть и кровь российской политической жизни. Его практические рекомендации о создании специального комитета по печати, которому поручалось формирование политики правительства в отношении печати, гласности, воплотились в жизнь в 1859 г., когда был образован Негласный комитет по делам книгопечатания, в полномочия которого входили не только стратегические вопросы, но и возможность в приказном порядке помещать в газеты и журналы статьи, спущенные «сверху». Использование всех этих механизмов манипулирования субъектами и объектами политического процесса давало до определенного времени положительные результаты. Сценарий, написанный и разыгранный на сцене российской истории, устраивал до поры до времени всех участников этого спектакля. И одним из главных условий, обеспечивших его успех, была внешняя легитимность действий власти: вся деятельность цензуры была обеспечена законодательными актами и строго регламентирована уставами и положениями.

Однако не следует ни излишне идеализировать законный характер царской цензуры, ни впадать в другую крайность, поскольку деятельность цензурных органов и вошедших в историю цензоров была зеркальным отражением общественного сознания XIX — начала XX в. От самодурства чиновников не мог спасти ни один устав. «В издании подцензурном цензор может не только запретить статью или отдельное место; он может исказить ее до неузнаваемости, выбрасывая слова и фразы, уничтожая связь между предложениями, обесцвечивая картины, обессиливая аргументацию, обращая живое тело в мертвый остов»{242}, — писал о цензуре К.К. Арсеньев. Вся история русской литературы и журналистики есть одно большое сражение с цензурой, в котором считала себя победителем каждая из сторон. Однако в ходе этого противостояния возникли и укоренились такие явления, как самоцензура и политический донос, о которых с печалью и возмущением писали наиболее прогрессивные писатели и публицисты. «Не вдруг решаешься передать свои мысли печати, когда в конце каждой страницы мерещится жандарм, тройка, кибитка и в перспективе Тобольск или Иркутск» — писал А.И. Герцен. В 1900 г. Н.К. Михайловский замечал: «Есть ли предел падению русской литературы? Особенно характерны эти жалобы на неблагонамеренность или, по крайней мере, на недостаточную деятельность цензурного ведомства. Очень интересна, но и очень отвратительная струя, проходящая через всю историю русской литературы»{243}. Можно добавить, что эта история была продолжена в XX в., а самоцензура стала второй натурой и качественным отличием советского образа жизни. Однако российское образованное общество не было одноцветным. Среди тех, кто выступал за строгую государственную цензуру, помимо Ф.В. Булгарина, были и представители либерального направления, такие как П.И. Пестель. Критическую позицию по отношению к цензуре занимало большинство писателей и мыслителей, но и в их суждениях не было абсолютного единства. Так, А.Н. Радищев, П.Г. Каховский и др. предлагали отказаться от использования предварительной цензуры. А.С. Пушкин известен своими страстными поэтическими протестами против цензурной тирании, но ему столь же отвратительны были своевольничество и вседозволенность «журнальных балагуров», и он допускал цензуру как естественный элемент общественной жизни. В гораздо меньшей степени, чем «Разговор с цензором», известны строки А.С. Пушкина, исполненные не только терпимостью, но и уважением к цензуре, которая охраняет интересы государства: «Но цензор — гражданин, и сан его священный / Он должен ум иметь прямой и просвещенный»{244}.