Одну из наибольших опасностей мифологизированная советская культура и ее идеологи видели в любом проявлении индивидуального, психологически и личностно окрашенного. Ф.А. Хайек определял, что для эффективного функционирования тоталитарного строя необходимо сделать так, чтобы общество жило единой целью, а убеждения людей, пусть выбранные без их участия и им навязанные, стали бы их собственными убеждениями. Он объяснял феномен того, что в тоталитарных странах угнетение обычно ощущается совсем не так остро, как это представляется жителям свободных стран, тем, что благодаря системе определенных мер удается заставить людей думать так, как это нужно правящей верхушке. И главным является не пропаганда как таковая, а то, что она «служит одной и той же цели, а каждое из ее орудий и весь аппарат организовывается так, чтобы координированным образом влиять на людей в одном направлении и в конечном счете достичь полной унификации (Gleichshaltung) всех умов…». Главным условием достижения пропагандистской цели, а именно придания человеческому мышлению любой требуемой формы, когда даже самые развитые, самые независимые в своих взглядах люди не могли бы целиком избежать этого влияния, является монополизация всех источников информации в одних руках. В этом состоит безграничная власть искусного пропагандиста, который способен манипулировать умами в интересах власти{266}.

Именно с помощью системы пропагандистских мер, ограниченных жесткими рамками политической цензуры, в умы советских граждан внедрялся образ врага, с помощью чего осуществлялось формирование массового политического сознания и манипулирование общественной психологией. Наиболее ярко особенности советской политической цензуры проявились в период Великой Отечественной войны.

Являясь важнейшим элементом тоталитарной системы, цензура выполняет контрольно-запретительные и полицейские функции, которые в этом случае преобладают над функциями, присущими этому институту, но в цивилизованном, правовом государстве. Так, например, в правовом государстве цензура выполняет функции контроля и регламентации, которые регулируют информационный процесс в обществе посредством отслеживания и анализа информации в соответствии с существующими в обществе нормами, применяя различного рода предписания, рекомендации, запретительные санкции и пр. Любая власть наделяет цензуру охранительной функцией, призванной обеспечивать сохранение военной и государственной тайны; эталонная функция предназначена для фиксации и закрепления этических и эстетических норм в области искусства, художественного творчества, науки; профилактическая функция обеспечивает стабильность государства и предупреждает хождение в информационном поле сведений, подрывающих престиж и авторитет власти, а санкционирующая функция обеспечивает введение в социокультурный контекст полной информации, не подвергавшейся воздействию цензуры, и той, которая прошла через ее обработку (соотношение этих двух видов информации свидетельствует о типе политической власти). Возвращаясь к цензуре при тоталитарном типе политической власти, следует, помимо контрольно-запретительных и полицейских функций указать и манипулятивные функции цензуры, направленные на формирование общественного мнения общества и отдельных граждан и осуществляющие воздействие на него{267}.

Главная сила и неуязвимость цензуры в нашей стране, породившие ее уникальную способность к самосохранению и самовоссозданию, заключаются в том, что важнейшим определяющим звеном в этой регулирующей цепи являлась партия, возведенная в ранг государственной структуры, действующая в тесном сотрудничестве с репрессивными органами.

На протяжении 1930-х гг. в партии постоянно шли дискуссии о степени идеологического контроля и характере управления художественной жизнью, творческим процессом. Еще в 1927 г., отвечая на упреки левых в отсутствии четкой политики Наркомпроса в области искусства, А. Луначарский утверждал, что «государственная политика в области искусства вообще не может быть особенно острой, ибо, в противном случае, искусство превращается в официальное, ненавистное для всего населения»{268}. Кроме того, Луначарский сетовал на нехватку материальных средств, а также, по его мнению, главную причину — отсутствие ярко выраженной партийной воли и общегосударственных директив, имели место случаи индивидуальной трактовки отдельных аспектов этой политики[27]. Основной особенностью, не позволяющей осуществлять управление искусством традиционно, по мнению А. Луначарского, была «его [управления] специфичность, разбросанность управления искусством вне НКП (литература оторвана от НКП и находится в ведении других центров)». Известная резолюция партии по литературе 1925 г. фактически допускала существование «оппозиционного искусства, представленного художниками из мелкой буржуазии»{269}. Во взаимоотношениях власти и культуры, власти и художника в тоталитарной системе больше всего поражает следующее: постоянно сопротивляясь и противостоя своим творчеством официально предложенным доктринам, интеллигенция, а с ней и чиновники от культуры просто жаждали четких директив от партии на самом примитивном уровне — «что можно, а что нельзя». Так, 16 марта 1928 г. группа кинорежиссеров — Г. Александров, Г. Козинцев, В. Трауберг, А. Попов, В. Пудовкин, М. Роом, С. Эйзенштейн, С. Юткевич — обратилась к партийному совещанию по делам кино (копия в ВАПП) с заявлением об отсутствии идеологического руководства на участке кино и о необходимости создания авторитетного органа, который бы планировал продукцию кино-промышленности{270}. Это была чисто политическая акция, как с одобрением писал 19 марта 1928 г. в ответ на это обращение Л. Авербах (ВАПП), акция, которая имела «общеполитическое значение не только с точки зрения оценки современного положения в кинематографии, но и как свидетельство политического приближения авторов письма к ВАППу (у ВАПП имеется киносекция)»{271}.

Стремление «приблизиться» к власти ощутили в том же 1928 г. и художники. Члены художественных группировок «ОСТ», «Маковец», «4 Искусства», «Бытие», «Общество молодых» обращаются в Политбюро ЦК ВКП(б), к И. Сталину с просьбой срочно принять партийную директиву по изобразительному искусству, такую же, как по литературе{272}. Такое стремление приблизиться к власти и услужить ей можно объяснить как с психологической (потребность восстановления внутреннего комфорта, защищенности, приобщенности к чему-то значительному и пр.), так и с чисто житейской точки зрения — получить привилегии.