Он даже не входил в детскую и ненавидел себя за малодушие. Даже поднимаясь по лестнице на третий этаж, он погружался в безбрежное море отчаяния.

Все говорят, что ребенок этот не его.

Нет! Люсьен застонал и закрыл лицо руками, словно солнечный свет обжег ему глаза. Нет, этому он никогда не поверит! Они зачали дочь в любви, в нежной страсти, в безоглядном доверии друг к другу!

Если и это была ложь…

Он опустил руки, шагнул к воде. Сейчас вода, должно быть, теплая, как улыбка Абигайль, как ее кожа. Даже цвет воды напоминал ему цвет ее глаз…

— Люсьен!

Он замер.

Абби! Она бежала к нему, продираясь сквозь заросли ивняка, ее прекрасные волосы рассыпались по плечам. Сердце его, омертвевшее от горя, гулко забилось и словно ожило в безумной надежде.

Но в следующий миг последний луч солнца упал на ее лицо — и сердце Люсьена снова умерло.

Клодина схватила его за руки, пальцы ее были холодны от страха. Один взгляд Люсьена — и она поняла, что он задумал, в глазах его прочла смерть.

— Люсьен! Вспомните о ней! Никогда она не пожелала бы, чтобы вы наложили на себя руки и погубили свою бессмертную душу!

— Она ушла от меня.

— Нет! Это неправда! Вас обманули, обманули, Люсьен. Она любила вас, вас и Мари-Роз она любила больше всех на свете.

— Тогда где она?! — Гнев, скрывавшийся под его скорбным оцепенением, вырвался наружу, Люсьен схватил Клодину за плечи и встряхнул. Какая-то темная необоримая сила овладела им. Если бы он мог стереть с лица Клодин всякое сходство с Абигайль, если бы мог заставить ее замолчать, уничтожив тем самым напоминание о его исчезнувшей жене! — Где?!

— Ее нет в живых! — выкрикнула Клодина, пронзительный крик ее как будто разбудил безмолвие Болота. — Ее убили! Только смерть могла разлучить ее с вами и с Рози!

Люсьен оттолкнул Клодину, пошатнулся, опершись спиной о старый дуб.

— Это безумие, этого не может быть! Она никому не причинила зла…

— Говорю вам, я знаю! Я чувствую! Мне снятся сны…

— Мне тоже. — Слезы щипали ему глаза, деревья, фигура Клодин теряли очертания и расплылись. — Мне тоже снятся сны.

— Люсьен, послушайте меня! Я была с малышкой той ночью. Абби поднялась в детскую покормить девочку. Я знаю всю ее жизнь. Никого она так не любила, как вас и Мари-Роз. Зачем, зачем я только ушла той ночью из Дома Мане?! — Клодина скрестила руки на груди, словно пыталась усмирить страдания своего измученного сердца. — Всю жизнь я буду молить ее о прощении за то, что оставила ее одну!

— Она забрала одежду, украшения… Нет, моя мать права. — Люсьен сжал губы, повторяя себе, что нужно быть сильным, не осознавая, что эта сила означает лишь слабость его веры. — Мне придется с этим смириться.

— Ваша мать ненавидела Абби! На другой же день она выкинула меня за порог. Боится держать меня в доме, боится, что я могу догадаться…

Люсьен резко повернулся к ней, лицо его было искажено такой яростью, что Клодина отступила на шаг.

— Хочешь меня убедить, что это моя мать убила мою жену? А потом скрыла это преступление, это злодейство, этот ужас, заставив всех поверить, что Абби сбежала?

— Я не знаю, что произошло. Знаю только, что Абби никогда бы вас не покинула. Знаете… мама Роуз ходила к Евангелине.

Люсьен взмахнул рукой.

— Пустые суеверия!

— У Евангелины дар провидения, это всем известно. Она сказала, что видит кровь, страх, слышит рыдания и крики. Грех, черный, как самая черная ночь. И смерть. Смерть и водную могилу. Еще сказала, что вторая твоя половина черна, как самые глубокие адские бездны.

— Что же, выходит, я ее убил? Я тайно вернулся ночью и убил свою жену?

— «Две половины из одного чрева» — так сказала она. Люсьен, это о вашем брате!

Мучительная дрожь молнией пронзила его тело: к горлу подступила тошнота, на языке он почувствовал отвратительный вкус желчи.

— Не желаю этого слушать! Возвращайся к себе домой, Клодина, и впредь держись подальше от Дома Мане!

Он вынул из кармана брошь — маленькие крылатые часы — и вложил ей в руку.

— Возьми это. Сохрани для… для девочки. — Имя ее он произнести не смог. — Пусть у нее останется хоть что-то на память о матери.

Он опустил взгляд на часы, остановившиеся навсегда.

— Люсьен, как вы можете ей не верить?! Это все равно что снова ее убить!

— Не подходи ко мне! Убирайся!

И он бросился прочь — к Дому Мане, назад в свой добровольно избранный ад.

— Ты же знаешь! — крикнула ему вслед Клодина. — Знаешь, что она была тебе верна!

Прижав к груди брошь, Клодина безмолвно поклялась передать их дочери Абигайль. Вместе с правдой о ее невинно погубленной матери.

Дом Мане

Февраль 2002 года

Деклан наблюдал с галереи за рождением нового дня. Небо на востоке нежно розовело, горизонт окрасился в сиреневые тона. Веял легкий ветерок. С каждым днем становилось теплее: весна была еще в пути, но зима уже уступала ей свои права.

К садам, еще месяц назад являвшим собой полнейшее запустение, потихоньку возвращалась былая красота. Вездесущие сорняки, змеящийся плющ, сухие сучья и обломки кирпичей — все это постепенно исчезало, открывая взору дорожки, клумбы, даже садовые цветы, стойко пережившие многолетнее небрежение.

Старую беседку густо оплела какая-то вьющаяся зелень, а рядом раскинулся островок азалий, на которых уже появились едва заметные бутоны.

Были здесь еще магнолии, индийская сирень, камелии, жасмин. Все эти названия Деклан узнал от Фрэнка и Фрэнки и записал в свой блокнот. Когда он сказал, что хотел бы оплести столбы крыльца вьюнком, Фрэнк произнес басом, растягивая слова:

— Сорт, который мне нужен, называется «Утреннее сияние». «Утреннее сияние» — прекрасное название для цветка.

Деклан в последнее время уже чувствовал себя разбитым от недосыпания — должно быть, его организм приспособился к пяти-шести часам зачастую беспокойного сна. А может быть, это нервное напряжение питало его энергию.

Что-то не давало ему успокоиться, гнало вперед, требовало как можно скорее преобразить дом, отныне ему принадлежащий. Впрочем, не ему одному.

Если здесь и вправду обитала Абигайль, надо признаться, она оказалась дамой на редкость непостоянной. Временами Деклан чувствовал себя здесь так спокойно и легко, что не представлял, как мог бы жить где-то еще. Но порой его словно охватывал пронизывающий холодок и сердце болезненно сжималось. В такие минуты у него было ощущение, что за ним наблюдают.

Что ж, такова женская природа, сказал он себе, размышляя об этом и потягивая утренний кофе. Сейчас она тебе улыбается, а через минуту мечет громы и молнии.