– Не обижайтесь, – говорит она. – Не уходите. Не бросайте курс. Я буду и дальше читать ваши домашние работы. Но читать я их буду в точности так же, как и работы других студентов: как учитель – письма, а не доверительное лицо. Принимаете такие условия?

– Да, – говорит он. – Спасибо. Я ценю вашу доброту.

В третьем задании их просят описать предыдущую работу и составить резюме своих образовательных навыков.

«Я служил чернорабочим, – пишет он. – Ныне я зарабатываю себе на жизнь, раскладывая листовки по почтовым ящикам. Всё оттого, что я уж не так силен, как прежде. Вдобавок к недостатку физической силы мне не хватает страсти. Таково, по крайней мере, мнение Дмитрия, человека, о котором я писал ранее, человека страсти. Однажды вечером страсть Дмитрия перекипела через край до такой степени, что он убил свою любовницу. Что до меня, я не имею желания никого убивать – и уж, во всяком случае, того, кого я мог бы любить. Дмитрий смеется, когда я так говорю, – когда говорю, что никогда не убил бы того, кого люблю. Согласно Дмитрию, где-то в глубине любой из нас алчет убить того, кого любит. Любой из нас желает убить возлюбленного, однако лишь немногие избранные души имеют смелость воплотить свое желание.

Ребенок чует труса, говорит Дмитрий. Ребенок чует и лжеца, и лицемера. Оттого, согласно Дмитрию, и исчерпывается любовь Давида ко мне – как к трусу, лжецу и лицемеру. В притяжении же Давида к личностям вроде самого Дмитрия (признавшегося убийцы) и дяди Давида, Диего (по моему мнению, человека никудышного и забияки), Дмитрий видит глубокую мудрость. Дети приходят в мир с чутьем на хорошее и истинное, говорит он, но утрачивают эту способность, когда встраиваются в общество. Давид, по мнению Дмитрия, – исключение. Давид сохранил внутренние способности в чистейшем виде. И за это Дмитрий его уважает, более того – благоговеет перед ним, или же, по его словам, признает его. Мой владыка, мой царь – вот как он его называет, не без налета насмешки.

«Как можно признать кого-то, если ни разу его не видел?» Вот какой вопрос хотел бы я задать Дмитрию.

Знакомство с Дмитрием (которого я не люблю и, разумеется, с нравственной точки зрения не выношу) оказалось для меня поучительным. Я бы даже отметил его среди моих образовательных навыков.

Мне кажется, я открыт к новым идеям, в том числе и к идеям Дмитрия. Думаю, очень вероятно, что суждение Дмитрия обо мне верно: как отец, или отчим, или наставник в жизни я для такого ребенка, как Давид, не тот человек, для ребенка исключительного, ребенка, который всегда напоминает мне, что я его не знаю или не понимаю. Следовательно, похоже, пришло мне время устраниться и найти себе в жизни другую роль, другой предмет или душу, на что или кого излить все, что там во мне есть, – иногда просто разговорами, иногда слезами, иногда тем, что я по-прежнему именую любовной заботой.

Любовная забота – формулировка, которую я бы без промедленья применил в дневнике. Но это, разумеется, не дневник. И потому заявление о движимости любовной заботой – громкое.

Продолжение последует.

В виде примечания позвольте добавить несколько слов о слезах.

Слезы во мне вызывает определенная музыка. Если во мне нет страсти, откуда тогда эти слезы берутся? Я пока не видел, чтобы до слез музыка растрогала Дмитрия.

В виде второго примечания позвольте сказать кое-что о псе Инес, Боливаре, в смысле – о псе, который появился вместе с Инес, когда она согласилась быть Давиду матерью, но который стал псом Давида в том смысле, в каком мы говорим о человеке, который охраняет нас как «наш» сторож, хотя власти над ним или над ней у нас никакой.

Собаки, как и дети, говорят, чуют трусов, лжецов и так далее. Боливар с первого же дня безоглядно принял меня в семью. Дмитрию это наверняка должно подбросить пищу для размышлений».

Когда сеньора Мартина – он не может называть ее просто Мартиной, вопреки ее юности – раздает проверенные домашние работы остатку класса, его работу она ему не отдает. Проходя мимо его парты, она бормочет:

– После занятий, прошу вас, Симон. – Слова, легкое облако аромата, для которого у него нет названия.

Сеньора Мартина юна, привлекательна, умна, он восхищается ее уверенностью, осведомленностью и темными глазами, но он в нее не влюблен, как не был влюблен в Ану Магдалену, которую знал лучше (и видел нагой), но ныне она мертва. Не любви он хочет от сеньоры Мартины, а чего-то другого. Он хочет, чтобы она его выслушала и сказала, слышится ли ей в его речи – речи, которую он старательно пытается записать, – правда или же, напротив, это одна сплошная ложь от начала и до конца. А еще он хочет, чтобы она ему сказала, что с собой делать: продолжать кататься на велосипеде по утрам и лежать в постели вечерами, отдыхать, слушать радио и (все чаще) выпивать, а затем засыпать и спать, спать мертвым сном по восемь, девять или даже десять часов, – или же отправиться в мир и заняться чем-нибудь совсем иным.

От преподавателя письма ждать такого – чересчур, это гораздо больше того, за что ей платят. Впрочем, ребенку, взошедшему на борт корабля у далекого берега, ждать, что одинокий мужчина в невзрачных одеждах примет его под крыло и направит его стопы в неведомых землях, – тоже чересчур.

Его соученики – с которыми он пока обменялся не более чем кивками – один за другим выходят из класса.

– Садитесь, Симон, – говорит сеньора Мартина. Он усаживается напротив нее. – Это чересчур, я не готова иметь с этим дело, – говорит она. Смотрит на него спокойно.

– Это всего лишь проза, – говорит он. – Вы не можете иметь дело с прозой?

– Это призыв, – говорит она. – Вы ко мне взываете. У меня по утрам работа, а по вечерам я учу, плюс муж и ребенок – и дом, о котором нужно заботиться. Это чересчур. – Она поднимает листки с его заданием на ладони, словно взвешивая его. – Чересчур, – повторяет она.

– Иногда нас призывают, когда менее всего этого ждем, – говорит он.

– Я понимаю, о чем вы, – говорит она, – но для меня это чересчур.

Он забирает из ее рук три страницы и складывает их в сумку.

– До свиданья, – говорит он. – И еще раз спасибо.

Теперь могут случиться две вещи. Первая: не случится ничего. Вторая: сеньора Мартина передумает, отыщет его комнату, где он будет лежать на кровати весь вечер и слушать радио, и скажет: «Ну что ж, Симон, просветите меня: расскажите все, о чем собирались». Он дает ей на это три дня.

Три дня проходят. Сеньора Мартина в дверь к нему не стучит. Очевидно, происходит первое: ничего.

Его комната, покрашенная очень давно в унылый яично-желтый колер, так и не стала ему домом. Пожилая пара, у которой он ее снимает, держится отстраненно, за что он ей признателен, однако бывают ночи, когда через хлипкие стены он слышит мужчину, с ним что-то не так, он все кашляет и кашляет.

Он слоняется по коридорам Института. Посещает короткий курс по кулинарии, ищет способы разнообразить свою блеклую диету, однако блюда, которые преподаватель объясняет, требуют духовки, а духовки у него нету. Из курса он не извлекает ничего, кроме небольшого набора специй, выданных каждому студенту: тмин, имбирь, корица, куркума, красный перец, черный перец.