– Если бы вашему сыну пришлось объяснить танец, он бы не смог дальше танцевать, – говорит Мерседес. – Таков парадокс, ловушка для нас, танцоров.

– Поверьте, сеньора, вы не первая, кто мне это говорит. И от сеньора Арройо, и от Аны Магдалены, и от сына я постоянно выслушиваю, до чего тупоумные вопросы я задаю.

Мерседес отпускает смешок, низкий, надсадный, как лай собаки.

– Вам нужно научиться танцевать, Симон, – можно называть вас Симоном? Это излечит вас от тупоумия. Или прекратите спрашивать.

– Боюсь, я неизлечим, Мерседес. По чести сказать, я не вижу вопроса, на который ответ – танец.

– Ясно, что не видите. Но вы же хоть раз бывали влюблены. Когда были влюблены, разве не видели вы, на какой вопрос любовь – ответ? Или вы и любовником были тупоумным?

Он молчит.

– Вы случайно не были влюблены в Ану Магдалену, хоть чуть-чуть? – настаивает она. – Такое воздействие она, судя по всему, производила на большинство мужчины. А вы, Алеша, – как у вас? Влюбились ли и вы в Ану Магдалену?

Алеша заливается краской, но не отвечает.

– Я спрашиваю всерьез: каков был вопрос, на который Ана Магдалена столь часто была ответом?

Честный вопрос, он это понимает. Мерседес – серьезная женщина, серьезный человек. Но можно ли обсуждать такие вопросы в присутствии детей?

– Я не был влюблен в Ану Магдалену, – говорит он. – Я не был влюблен вообще, сколько себя помню. Однако, если подходить абстрактно, я признаю силу вашего вопроса. Чего именно нам не хватает, когда хватает всего, когда мы самодостаточны? Чего нам недостает, когда мы не влюблены?

– Дмитрий был в нее влюблен, – подает голос Хоакин – чистый, еще не сломавшийся детский голос.

– Дмитрий – человек, убивший Ану Магдалену, – поясняет он, Симон.

– Я знаю о Дмитрии. Во всей стране вряд ли найдется человек, не наслышанный об этой истории. Отверженный в любви, Дмитрий ополчился на недостижимый предмет своего желания и убил ее. Разумеется, он сотворил ужасное. Ужасное, однако понять его нетрудно.

– Не согласен, – говорит он, Симон. – Я с самого начала считал его действия непостижимыми. Непостижимыми сочли их и его судьи. Поэтому и заперли его в психиатрической больнице. Потому что ни одно вменяемое существо не сделало бы того, что сделал он.

«Дмитрий не был отверженным любовником». Этого он как раз сказать не может – во всяком случае, в открытую. И вот это как раз непостижимо по-настоящему – более чем непостижимо. «Он убил ее, потому что захотелось. Он убил ее, чтобы посмотреть, каково это – удавить женщину. Он убил ее без всякой причины».

– Я не понимаю Дмитрия – и не хочу, – продолжает он. – Что с ним происходит, мне безразлично. Пусть мается в психиатрическом отделении, пока не постареет и не поседеет, пусть сошлют его в соляные копи, чтобы он там уработался до смерти, – все едино.

Мерседес и Алеша переглядываются.

– У вас тут явно больное место, – говорит Мерседес. – Простите, что задела его.

– Может, прогуляемся? – говорит Алеша мальчикам. – Сходим в парк. Возьмите с собой хлеб – покормим золотых рыбок.

Они удаляются. Он и Мерседес остаются одни. Но у него нет настроения разговаривать, у нее явно тоже. Через открытые двери слышно, как играет Арройо. Он закрывает глаза, старается успокоиться, позволить музыке пробиться к нему. Возвращаются слова Алеши: «Если слушать внимательно, душа внутри начинает танцевать». Когда последний раз танцевала его душа?

Судя по тому, что музыка то затихает, то возобновляется, он решает, что Арройо репетирует. Но ошибается. Паузы длятся слишком долго, а музыка словно теряется по пути. Человек не упражняется – он сочиняет. Он, Симон, прислушивается теперь со вниманием другого рода.

Для толстокожего человека вроде него музыка слишком разнообразна по ритму, слишком сложна в своей логике, и он не понимает ее, однако она ему напоминает танец эдакой маленькой птички, что парит и ныряет, бия крыльями так часто, что их и не видно. Вопрос же вот в чем: где душа? Когда душа покажется из своего укрытия и распахнет крылья?

С душой он не на «ты». Про душу он знает – читал, – что она упархивает, когда сталкивается с зеркалом, и потому ее не может видеть тот, кто ею владеет, тот, кем владеет она.

Не в силах увидеть свою душу, он не подвергал сомнению то, какой ее видят люди: что душа у него сухая, обделенная страстью. К своему собственному смутному чутью – что вовсе не чуждая страсти его душа страдает по чему-то, о чем не ведает, – он относится скептически, как к некой байке, какую некто с сухой, рациональной, ущербной душой рассказывает себе, чтобы сохранить самоуважение.

Он пытается не думать, не делать ничего, что могло бы спугнуть робкую душу внутри. Он отдается музыке, позволяет ей войти и омыть его. И музыка, словно зная, что происходит, перестает спотыкаться, начинает течь. И на самом краю сознания душа, которая действительно подобна птичке, появляется, встряхивает крыльями и принимается танцевать.

За этим Алеша его и застает: он сидит за столом, подбородок уперт в ладони, крепко спит. Алеша трясет его.

– Сеньор Арройо готов вас принять.

От женщины с клюкой, свояченицы Мерседес, ни следа. Сколько же он отсутствовал?

Он бредет за Алешей по коридору.

Комната, куда его приводят, приятно озарена и просторна, через стеклянные вставки в крыше льется солнечный свет. В ней пусто, если не считать стола с горой бумаг на нем и рояля. Арройо встает ему навстречу.

Он ожидал, что увидит человека в трауре, сломленного человека. Но Арройо, облаченный в сливово-фиолетовый халат поверх пижамы, в тапочках, смотрится крепким и жизнерадостным, как обычно. Он предлагает ему, Симону, сигарету, от которой тот отказывается.

– Рад вас вновь видеть, сеньор Симон, – говорит Арройо. – Я не забыл наш разговор на берегах озера Кальдерон, касательно звезд. Что обсудим нынче?

После музыки и дремы язык у него, Симона, медлен, ум затуманен.

– Моего сына Давида, – говорит он. – Я пришел поговорить о нем. О его будущем. Давид последнее время немного отбился от рук. Из-за отсутствия образования. Мы подали заявление в Академию Пения, однако надежд у нас немного. Мы о нем тревожимся, особенно его мать. Она подумывает нанять частного преподавателя. Но тут мы услыхали, что вы, возможно, вновь откроете двери. И мы задумались…

– Вы задумались, если мы вновь откроемся, кто будет преподавать. Вы задумались, кто займет место моей жены. Действительно, кто? Ваш сын был с ней очень близок, знаете ли. Кто сможет ее заменить в его сердце?

– Вы правы. Он все еще держится за память о ней. Не отпускает. Но есть и еще кое-что. – Туман начинает отступать. – Давид вас очень чтит, сеньор Арройо. Он говорит, что вы знаете, кто он есть. «Сеньор Арройо знает, кто я есть». Я же, напротив, – по его словам, – не знаю и никогда не узнаю. Не могу не спросить: что он имеет в виду, когда говорит, что вы знаете, кто он есть?