К нему почти сразу подошел пожилой берлинец в мятом и перепачканном бетонной пылью пальто. За его руку крепко держалась девочка лет пяти в некогда нарядной шубке, сейчас представлявшей собой жалкое зрелище. Вторая ручонка сжимала тряпичную куклу в замурзанном, как и лицо маленькой хозяйки, платье. В отличие от старика, взгляд которого был исполнен тревоги и безмерной усталости, девочка, задрав голову, глядела на Трешникова с искренним интересом. Стянув в головы вытертую шляпу, мужчина заговорил:

– Простите, господин офицер, я могу позволить себе задать вам вопрос? – простуженный голос старика звучал глухо и надтреснуто.

Подполковник молча кивнул.

– Вы не скажете, что там наверху? Русские продолжают наступление? Что нам делать, если они ворвутся сюда? Надеюсь, они не тронут детей? Я и так потерял всю семью, осталась только внучка, и я обязан спасти хотя бы ее! – видимо, осознав, что задал слишком много вопросов, старик торопливо добавил, с волнением глядя в лицо Трешникова:

– Вы не подумайте, господин офицер, что я не поддерживаю нашего фюрера или сомневаюсь в его словах, что русским никогда не взять Берлина! Я не паникер или провокатор, просто мы сидим здесь уже неделю и ничего не знаем. Нам обещали привезти хоть какие-то продукты и свежую воду, но это было еще позавчера….

– Русские возьмут город в ближайшие дни, – спокойно глядя старику прямо в покрасневшие от усталости, слезящиеся глаза, негромко ответил подполковник. – Думаю, дня через два-три они захватят и Рейхстаг. Сидите здесь, вам ничего не угрожает, русские не трогают ни женщин, ни детей со стариками.

– Но доктор Геббельс ведь говорил… – пораженно прохрипел тот и, не докончив фразы, зашелся в сухом, застарелом кашле. – Простите, господин офицер, я болен…

– Он врал нам всем, – сухо ответил, демонстративно поджав губы, Трешников. – Повторяю, вам ничего не угрожает, это абсолютно точно. Прощайте.

Подполковник собрался сделать шаг к своим бойцам, уже выстроившимся возле мотодрезины, но был остановлен словами обратившейся к старику девочки:

– Дедушка, а господин офицер не привез нам немного еды? Ты ведь обещал, что когда я посплю, мы наконец покушаем. Я поспала, и еще раз тоже поспала, а мы так и не покушали. И Лизи тоже сильно хочет кушать, правда, Лизи? – последние слова адресовались кукле.

– Прекрати немедленно, Марта, как ты можешь говорить подобное?! Стыдись, господин офицер сражается за всех нас, он проливает свою кровь за германский народ, а ты думаешь только о еде! – шикнул на ребенка старик, однако подполковнику отчего-то показалось, что прозвучало это исключительно для ушей «Herr Offizier» – актер из старика оказался никакой.

С трудом протолкнув в горло вязкий комок, Трешников резко развернулся, встретившись взглядом с Ленивцевым, стоявшим к нему ближе других. Судя по тому, что обычно смешливые глаза подчиненного сейчас были на удивление серьезными, разговор он слышал:

– Господин майор, оставьте бойцам по одному пайку на человека, остальные принесите сюда. И поторопитесь, мы выходим из графика.

– Слушаюсь, господин полковник! – рявкнул майор, одобрительно подмигнув командиру и повысив того в звании. – Сейчас сделаем, ein moment!

Отдавая такой приказ, Трешников ничем не рисковал: никакой маркировки, тем более на русском языке, на пищевых рационах, разумеется, не имелось. Конечно, двух десятков пайков многим не хватит, но хоть самых ослабевших детей накормят. Нет, разумеется, он не обязан был поступать подобным образом – группе следовало немедленно, не вступая в контакт с местными, уходить в туннель, но и поступить иначе русский офицер Трешников просто не мог. И советские полевые кухни на берлинских улицах вскоре тоже появятся именно потому, что русский солдат в подобной ситуации просто не может поступить иначе….

Заметив в толпе настороженно зыркающих на них гражданских пожилого одноногого фельдфебеля на костылях, торопливо поднявшегося при их появлении со своего места, Трешников жестом подозвал его.

– Фельдфебель Нитке, герр оберст, второй артиллерийский…

– Мы оставим вам немного пищевых пайков, фельдфебель, – прервал его он. – Потрудитесь, чтобы их раздали только больным и наиболее ослабевшим детям младшего возраста, остальных скоро накормят. Вам все ясно? Отлично. Господин майор, – он кивнул в сторону Ленивцева, собирающего у товарищей рационы, – объяснит, как ими пользоваться. Я слышал, у вас проблемы с питьем? Там есть таблетки для обеззараживания воды, очистите, сколько получится, и тоже раздайте детям или беременным женщинам. Выполняйте.

– Так точно, господин полковник! Можете не беспокоиться, я лично проконтролирую выполнение вашего приказа.

Забрав у майора один из пайков, Трешников опустился на корточки перед девочкой и протянул ей упаковку, положив сверху плитку шоколада:

– Держи, Марта, теперь вы с Лизи сможете немного перекусить.

Просияв, девчушка выхватила у него угощение и, выронив куклу, прижала к груди.

– Господин полковник, – тихо произнес старик. – Простите, это я виноват, мне не стоило вообще разговаривать с вами… и все же – спасибо! Если я могу хоть чем-то вам…

– Сидите здесь, скоро все закончится. Берегите внучку, кому-то ведь придется строить новую Германию. Прощайте.

Спустя минуту штурмовой отряд, обойдя застывший на путях поезд, скрылся в туннеле.

– Товарищ подполковник, разрешите вопрос? – не выдержал Родченко спустя минут десять. – А зачем вы фрицам сухпаи оставили? Не, я понимаю, что бабы там да детишки голодные, но они-то с нашими не делились, наоборот, все до последней крошки забирали. И хорошо еще, ежели после этого деревню не сжигали. А вы с ними едой делитесь…

– Хороший вопрос, капитан. А вот сам, как считаешь, почему я так поступил?

– Ну, не знаю… – Василий наморщил лоб, раздумывая. – Может, вы ту малявку с куклой пожалели, я ж видел, как вы с ее дедом о чем-то говорили?

– Так, если пожалел, и дал бы еды только ей одной, логично?

– Вроде логично, – со вздохом согласился капитан. – Значит, не знаю я, почему.

– Да потому, Вася, что мы – русские, понимаешь? Русские. Мы по-другому просто не можем – в отличие от всех этих вон… – Трешников поморщился, зло выплюнув следующие два пришедших из будущего слова, – «продвинутых еуропейцев». Нам свой собственный, честно заработанный кусок хлеба в глотку не полезет, когда рядом голодный ребенок стоит да в этот самый рот заглядывает! И неважно для нас в этот момент, что в его жилах за кровь течет, да какая национальность в метрике записана, важно лишь то, что ему нужна помощь. Наша помощь, Вася, наша! Думаешь, когда Берлин возьмем, мы про них позабудем? А вот и нет, капитан, ни за что не позабудем, мы им помогать станем, кормить. Выкатим на улицы полевые кухни – и станем еду раздавать. Потому что – русские…

– Да ну, не может такого быть! Чтоб наш солдат, у которого фрицы всю семью убили или, допустим, сестренку снасильничали, их еще и кормил? Пристрелить – не пристрелит, конечно, но харчем делиться?!