– Ну, начинаем?

– Хрен с ним, начинаем.

Подали знак ведущему – давнему приятелю Маши, еще с тех времен, когда она, валяя дурака, сошлась с голубой тусовкой. Ведущий, на взгляд Соледад, был не менее страшен, чем она сама, – в коротковатом пиджачке и галстуке-бабочке, с венцом поседевших кудряшек вокруг маленькой лысины. Впрочем, на таком концерте все должно соответствовать – две толстые коровы в длинных строгих платьях, это убоище с бабочкой и публика.

В зале сидели старухи с цветами на коленях и несколько стариков – мужей, которым супружеский долг в нынешнем его качестве велит сопровождать жен в концерты. Старухи были разнообразны: толстые романтические – в кружевных шалях, с кулонами в декольте и пышными прическами, толстые практические – в джемперах и брюках, в дешевых трикотажных костюмах, тонкие возвышенные – с повадкой признанных красавиц, все еще высоко державшие свои головки на морщинистых длинных шейках, тонкие на-все-махнувшие-рукой – если бы Соледад нанимала уборщиц в общественные туалеты, то и туда бы их не взяла, до того они имели жалкий вид.

Соледад услышала свое имя и вышла. Ведущий сделал ручкой вот этак – наверно, еще до революции таким жестом представляли поклонникам диву, женщину-вамп, из-за которой уже застрелился полк юных прапорщиков. Встав у рояля, она слушала аплодисменты и не понимала – вот для этих людей ей нужно быть хрустальным голосом России? Концерты в Большом Городе случаются нечасто, публика там уровнем повыше, но все равно – ее средний возраст приближается к семидесяти. В чем же смысл? Или, получив от предков, природы, непонятно от кого свой звонкий высокий голос, Соледад была обречена всю жизнь служить сиделкой при умирающих?

В чем же смысл такого бытия?

И вдруг смысл стал понятен. Как будто зажгли огромную люстру и свет, рухнув на зал, озарил распластавшийся между рядами и в проходах, подобно гигантскому осьминогу, высший смысл. Имя ему было – власть.

Власть! И улыбка полного и безукоризненного счастья на четко обведенных краской губах. Нужное слово найдено – Соледад могла заставить всех этих женщин зарыдать разом, оплакивая молодость и все свои утраченные возможности. И эти рыдания, эта проснувшаяся боль давних утрат были для нее как нектар, амброзия, дегустация самых дорогих ликеров.

От улыбки на устах словно разбежались по лицу и по телу трещинки. Слой непонятно чего, покрывавший истинную кожу, отделился и мелкими кусочками осыпался – и Соледад ощутила себя новой, юной, воскресшей.

Она дала Маше знак – и запела.

Слова не имели прежнего значения, слова были ей просто смешны, но как она играла голосом! И как тянулись к ней лица, являя величайший восторг, какой только может произвести на свет абсолютная покорность.

Два с половиной часа пения не утомили Соледад – она питалась этими взглядами, этим обожанием, делаясь все сильнее и сильнее. Наконец ей даже показалось, что она может, подхватив подол, спрыгнуть вниз, выбежать на улицу – и толпа поспешит за ней, спотыкаясь и повизгивая от восторга, хоть в реку с моста, хоть под гусеницы танков.

Наконец ее отпустили со сцены. Ведущий помог собрать цветы с рояля и проводил Соледад с Машей в грим-уборную.

Соледад шла первая и наслаждалась своей уверенной походкой. Ей очень хотелось увидеть Георгия и улыбнуться ему.

В грим-уборной она первым делом полезла в сумку за телефоном. Включила аппаратик, и сразу телефон подал знак – пришло сообщение.

Соледад открыла его и прочитала «Я люблю тебя».

Подписи не было, пришло признание непонятно откуда, но она знала: это Н., забравшись в интернет-кафе, на халяву валяет дурака.

Признание вызвало естественную злость – делать ему больше нечего! Одновременно Соледад испытала жгучий стыд за свои похождения с Н. Вот тоже нашла себе утешение!

– Повернись, – сказала Маша.

Соледад скинула шаль, повернулась, и Маша стала ловко выдергивать булавки и нитки.

– А знаешь, отек уже почти сошел, – сообщила она. – Это, наверно, вроде аллергии. Был какой-то раздражитель, его убрали – и все наладилось.

– Черт его знает, – пробормотала Соледад. Платье упало к ногам, она перешагнула его и подошла к вешалке, где на плечиках висел большой джемпер Маши.

С суставами все было в порядке – она влезла в джемпер куда легче, чем дома, перед отъездом на концерт.

Телефон опять засигналил. И опять на экране появилось «Я люблю тебя».

– Да чтоб ты сдох… – пробормотала Соледад. – Какая, к черту, любовь?..

Она не могла видеть это слово – оно вызывало страшнейшее раздражение.

Без стука вошел Георгий. Соледад повернулась к нему и улыбнулась именно так, как хотела.

– Свершилось! – сказал он. – Поздравляю. Ну так как же – он или она?

– Погоди, – ответила Соледад. – Еще не время. Удар нужно наносить в самое неподходящее время – ты разве забыл?

Георгий развел руками и поклонился.

Ни на письма, ни на эсэмэски Соледад не отвечала.

Как будто ее последний приезд был прощальным. Расстаться на взлете чувства – в этом что-то есть. Н. догадывался, что произошло, и понимал, что мужчины в таких случаях бьют морду осведомителю. Но этого он не мог.

Не только физическая сила Сэнсея смущала его. Если посмотреть трезво, Сэнсей рассказал Соледад только то, что мог бы рассказать сам Н. Никакой клеветы – одна лишь горькая правда. Женщина имела право принять такое решение и в том, и в ином случае. Конечно, лучше бы признаться самому: мол, да, было в молодости недоразумение, затянулось на несколько лет, порой это недоразумение имело свои приятные стороны, да и сейчас Н. ощущал одиночество Сэнсея почти как свое, и жалость не давала покоя, однако точка поставлена, возврата к прошлому нет.

Стало быть, все рухнуло и нужно как-то жить дальше. А как?

Н. ощущал себя праздничным шариком, из которого выпустили воздух, и вот он тащится куда-то по асфальту, волоча за собой веревочку, попадает под ноги и под колеса, иногда ветер чуть приподнимает его, но не найдется губ, не найдется дыхания, чтобы вновь его наполнить и вернуть в родную стихию.

Одно все еще удерживало, как пресловутая соломинка утопающего: он мог зайти в интернет-кафе и повторить безнадежные слова: «Я люблю тебя». Куда они улетали, попадались ли на глаза Соледад – Н. не знал. Но ему казалось, что где-то за пределами нашего мира есть копилка, в которую складывается любовь, не нашедшая на Земле ответа. Может быть, однажды ее наберется столько, что она обретет реальную силу, – как знать…

И он каждый день бросал в эту копилку свою крошечную монетку.

Мир его в итоге разделился на два слоя. Сам он жил в нижнем, жил скучно, бегал по клиентам, отсиживал кавалерскую вахту и иногда принимал посетителей фонвизинской квартиры. В верхнем слое помещалась его любовь к Соледад, все те монологи, которые он произносил, готовясь к встрече, как будто эта встреча могла состояться.